— Спасибо, — сказал он, не зная, назвать ли ее по имени.

Ситкинамук начала было что-то говорить в ответ, но остановилась, как будто не в состоянии вспомнить положенных слов. Мгновение они с Саймоном смотрели друг на друга — назревающей дружбе мешала неспособность свободно разговаривать. Наконец Ситки поклонилась в ответ и прижалась к Бинабику, задав ему какой-то тихий вопрос.

— Чаш, — ответил он, — это верно. — Потом он помолчал, продолжая поиски. — Хо-хо! — вскричал он, наконец, хлопая себя по затянутой в кожу ляжке. — Вот и ответ. Мы его находили!

— Ну что? — Саймон наклонился к нему. Свиток был покрыт странными знаками, маленькими рисунками, похожими на птичьи лапки и следы улиток. Бинабик указывал на один из символов — квадрат с закругленными углами, полный точек и черточек.

— Сесуадра, — выдохнул он, протяжно произнося слово, как будто любуясь тонкой материей. — Сесуадра — Расставальный камень. А Джулой называла ее Скала прощания. Я очень думаю, что это ситхская штука.

— Но что это такое? — спросил Саймон, глядя на руны и не в силах понять их смысла, хотя понимал написанное на вестерлинге.

Бинабик посмотрел на свиток, прищурившись.

— Это таковое место, говорится здесь, где расторгали союз между зидайя и хикедайя, что означивает между ситхи и норнами, когда они имели конфликт, и потом оба народа делали выбирание своей дороги. Это место очень большой силы, но и большой печали.

— Но где оно? Как мы можем туда добраться, не зная, где оно?

— Оно местополагалось в Энки э-Шаосай, летнем городе ситхи.

— Джирики рассказывал мне о нем, — сказал Саймон, вдруг загоревшись. — Он мне его показывал в зеркале. В том, которое он мне дал. Может быть, мы там его найдем! — Он порылся в рюкзаке, разыскивая дар Джирики.

— Нет обязательности, Саймон, нет обязательности! — засмеялся Бинабик. — Я был бы полный болван и самый жалкий ученик Укекука, если бы не имея знания Энки э-Шаосай. Он был одним из Девяти городов, великих красотой и великих знанием.

— Так ты знаешь, где находится Скала прощания?

— Энки э-Шаосай местополагался на юго-восточной оконечности великого Альдхортского леса. Это означивает, что он не находится вблизи. Много недель будут проходить в дороге. Город стоял на очень дальней стороне леса, над плоскими землями Верхних Тритингов. — Лицо его просветлело. — Теперь мы имеем знание, куда пойти. Это благоприятно. Сесуадра, — он снова задумчиво, со смаком произнес это слово. — Я ее никогда не видывал, но слова Укекука вспоминаются. Это странное и мрачное место, так говаривает легенда.

— Не понимаю, почему Джулой его выбрала? — сказал Саймон.

— С вероятностью, она не имела возможности выбирать. — Бинабик принялся за свой остывший суп.

Баранам, естественно, не нравилось, что Кантака идет за ними следом. Даже через несколько дней пути их все еще беспокоил волчий запах, поэтому Бинабику приходилось ехать впереди. Кантака ловко выбирала путь по крутым узким тропам, наездники верхом на баранах следовали за ней, тихонько переговариваясь или напевая. Они не повышали голоса, чтобы не разбудить Макухою, богиню снежных обвалов. Саймон, Хейстен и Слудиг замыкали колонну, стараясь ступать в колеи, оставленные баранами, чтобы не зачерпнуть снег в тщательно промасленные сапоги.

Там, где Минтахок закруглялся, как согбенная годами спина старика, Сиккихок, напротив, состоял из сплошных углов и крутых склонов. Тропинки троллей то приникали к самой спине горы, то выдавались далеко вперед, чтобы обвить обледеневшие каменные колонны, то терялись в тени самой горы, следуя внутреннему абрису вертикальной расселины, падающей далеко вниз, под тропинку — в снежную дымку внизу.

Час за часом, ковыляя вниз по этим узким дорожкам, постоянно вытирая тающий на ресницах снег, Саймон ловил себя на том, что молит Бога о скорейшем окончании спуска. Возвратятся к нему силы или нет, но он не создан для этой горной жизни. От разреженного воздуха болели легкие, а ноги делались тяжелыми и слабыми, как намокшие буханки хлеба. Когда он пытался заснуть в конце дня, мышцы гудели от напряжения.

Сама высота, на которой они находились, вызывала в нем чувство тревоги. Он всегда считал себя бесстрашным скалолазом, но это было до того, как он оставил Хейхолт и отправился бродить по белу свету. Теперь он обнаружил, что ему гораздо легче идти, уставившись на задники коричневых сапог Слудига, чем оглядываясь вокруг. Когда его взгляд отклонялся и падал на нависающие над ними каменные громады или на зияющие пустоты под ними, ему было трудно представить себе ровную поверхность. Где-то, напоминал он себе, существуют места, где можно повернуть в любую сторону, не рискуя сломать шею в бездонной пропасти. Когда-то он жил в таком месте — значит, они все еще есть на земле. Где-то лига за лигой стелется ровным ковром земля, которая ждет Саймона.

На более широком уступе они остановились на отдых. Саймон помог Хейстену снять рюкзак и увидел, как тот рухнул на мокрый камень, дыша так тяжело, что скоро оказался в облаке пара от собственного дыхания. Хейстен на минуту сбросил капюшон, но вздрогнул от сильных порывов ледяного ветра и снова поспешно натянул его. Кристаллики льда сверкали в его темной бороде.

— Ну и стужа, парень, — сказал он. — Зверская. — Внезапно он показался старым.

— У тебя есть семья, Хейстен? — спросил Саймон.

Стражник помолчал минуту, застигнутый врасплох, потом засмеялся:

— Да вроде бы. У меня есть женщина, жена, но детишек нет. Первый помер, а больше не было. Да я ее с зимы и не видел. — Он покачал головой. — Она, однако, должно быть спаслась — к своим подалась, в Хевеншир: в Наглимунде уж слишком неспокойно, я ей сказал. — Он снова покачал головой. — Да-а, если эта твоя колдунья права, войну мы проиграли и принц Джошуа пропал.

— Но Джулой сказала, что он спасся, — поспешил заверить его Саймон.

— Это хорошо бы.

Они посидели молча, прислушиваясь к вою ветра в скалах.

Саймон взглянул на меч Тёрн, который лежал поверх рюкзака Хейстена и тускло мерцал, усыпанный тающими снежинками.

— Тебе не слишком тяжело нести меч? Я могу немного понести его.

Хейстен изучающе посмотрел на него и улыбнулся:

— Пожалуйста, дружище Саймон. Тебе подобает нести меч теперь, когда у тебя борода пробивается. Только мечом-то его не назовешь, если ты понимаешь, про что я.

— Я знаю. Я знаю, как он меняется. — Он вспомнил ощущение этого меча в своих руках: сначала холодный и тяжелый, как наковальня, потом, когда он стоял наготове на самом краю скалы, упершись взглядом в молочно-голубые глаза дракона, меч вдруг стал легким, как березовый кол. Блестящее лезвие вдруг стало одушевленным, казалось, оно дышит. — Он как будто оживает. Как зверь, что ли. Сейчас тебе тяжело его тащить?

Хейстен отрицательно покачал головой.

— Нет, парень. Он, вроде, хочет идти туда же, куда и мы. Может, думает, мы несем его домой.

Саймон улыбнулся тому, что они говорят о мече, как будто это собака или конь. И все же в Тёрне чувствовалось какое-то напряжение, как бывает у паука в паутине или у рыбы, которая зависла над речным дном. Он снова взглянул на меч. Если он и живой, то часть дикой природы. Его чернота поглощает свет, оставляя лишь легкий отсвет: сверкающие крошки в бороде скупца. Дикая вещь — темная вещь.

— Ему с нами по пути, — сказал Саймон, потом задумался. — Но мы не домой идем, по крайней мере не ко мне домой.

Лежа ночью в узенькой пещере — не более чем трещинка на мускулистой каменной спине Сиккихока — Саймон видел во сне гобелен. Это был подвижный гобелен, висящий на абсолютно черной стене. На нем, как на картинах в часовне Хейхолта, было огромное дерево, уходящее в небеса. Дерево было белым и гладким, как хачский мрамор. Принц Джошуа висел на нем головой вниз, как Узирис Эйдон в своих мучениях.

Перед Джошуа стояла неясная фигура, вбивающая в него гвозди огромным серым молотком. Джошуа ничего не говорил и не вскрикивал, но его друзья, стоявшие вокруг, стонали. Глаза принца были широко раскрыты в безмолвном страдании, как на лице Узириса, вырезанного из дерева, который висел на стене в доме его детства.