– Таня, куда вы, – сказал он, взявши меня за руку, – тут так хорошо. Не уходите. Laissez moi vous admirer ne fut ce que quelques moments[48].
Я стояла перед ним, не отнимая руки.
– Зачем вы такой? – вдруг почти с отчаянием проговорила я.
Что я хотела выразить этим словом «такой», объяснить себе я не могла, но Anatole понял меня.
– Vous etes adorable, ravissante, Kousminsky a de la chance[49].
Дверь ложи отворилась, и вошел Александр Михайлович. Anatole не выпустил руки моей.
– Je dois vous dire adieu[50], Таня, – сказал он, вставая.
Кузминский прошел вперед и сел возле Ольги. Anatole, непринужденно и весело простившись с нами, обратился к Кузминскому:
– Ой soupons-nous ce soir?[51]
– Je vais a la maison[52], – сухо ответил Кузминский.
На другой день отец отвез меня к Шостак раньше обыкновенного по просьбе Екатерины Николаевны. Тетушка, позвав несколько институток моих лет, поручила меня им. Мы побежали в сад, где живо перезнакомились. Через два часа я уже знала, кто кого из учителей обожает. Мы катались с большой деревянной горы, играли в жмурки, танцевали, пели. Что-то детски-радостное наполнило мое сердце, и мне опять хотелось закричать: «Не хочу „этого“, не хочу! Оставьте меня все!»
Перед обедом пришел Александр Михайлович. Я боялась объяснения, но его не было. Он был со мною по-прежнему ровен и спокоен.
– Тебе весело было вчера в театре? – спросил он меня.
– Очень весело, – отвечала я восторженно. – И как я люблю этот вальс Ardittie, который вчера пела Розина на уроке, и как хорошо Левочка тот же вальс аккомпанировал мне, помнишь, перед предложением Соне, – болтала я.
Он, казалось, не слушал мою болтовню; что-то другое не то занимало, не то мучило его. Я это заметила, но не хотела понять, не хотела портить своего веселого настроения.
– А ты знаешь, Саша? – продолжала я, – ведь меня причесывал настоящий парикмахер. Это тетя Julie велела. Ты не заметил? Нет?
– Заметил что-то необычное.
– Ты ведь ничего не замечаешь, – немного обиженно сказала я. – Вот Anatole совсем другое дело. Он все замечает: и что я делаю, и что на мне надето, весела ли я. Все… все…
– Таня, что он говорил тебе вчера? – спросил он с притворной улыбкой. В голосе его слышалась какая-то робость, как будто он стыдился своего вопроса.
– Говорил, что я delicieuse[53] и что меня заметили в театре и спрашивали про меня.
– А ты и поверила? – с насмешкой спросил он. Я знала его манеру язвительной насмешки, когда ему что-либо не нравилось.
– Конечно, поверила. Разве он станет меня обманывать, и что за странный вопрос ты мне делаешь?
– Ну не сердись, скажи мне: когда я вошел в ложу, он держал тебя за руку, что он говорил тебе? – добивался Кузминский.
Я, конечно, помнила каждое слово Anatoli, но мне не хотелось отвечать ему. Эти слова были именно те, о которых я думала одна дома.
– Да так, ничего особенного, я не помню. Какой ты странный сегодня? Зачем ты все это спрашиваешь?
Он не отвечал мне. Послышался звонок, и через несколько минут вошла Ольга, оживленная, красивая и, как всегда, милая. Она была двумя годами старше меня. Ольга напоминала сильно своего отца, Александра Михайловича Исленьева, моего деда.
– От папа письмо, – сказала она, – он собирается в Петербург погостить у дяди Владимира, а прежде съездить в Ясную.
– Дедушка приедет? Как я рада! – закричала я. – Он и в Москве у нас побывает, и я увижу его!
– Саша, что ты какой пасмурный сидишь? – обратилась к нему Ольга.
– Я? нисколько, но я устаю от занятий.
– Давай, Оля, развеселим его, – смеясь, сказала я. С этими словами я быстро подбежала к креслу, на котором он сидел, и, чтобы он не видел меня, тихонько став сзади его, живо обвила руками его шею и поцеловала его в голову.
Он, видимо, никак не ожидал этого, вскочил с кресла, молча улыбаясь, взял мою руку и поднес ее к губам.
Странно сложились наши отношения с Кузминским. Много лет спустя, вспоминая, я поняла их. Они не были достаточно молодыми для моего живого, непосредственного и даже легкомысленного характера. Он никогда не хвалил меня, редко говорил о наружности, тогда как я всегда была слишком занята собой и много заботилась о своей внешности. Он часто относился ко мне, как к взрослой, серьезно и иногда даже взыскательно. Последнее сердило меня, и однажды я писала ему: «Даже отец, когда я отказывала показать ему твои письма, не был резок со мной».
На это он отвечал мне: «Разве тебя каждый раз спрашивает папа про мои письма? Разве нельзя избежать этих вопросов? Я не знаю отчего, но мне кажется, что я имею на тебя какие-то права. Отчего? Сам не знаю».
Но что мирило меня с ним, это то, что я всегда сознавала не то привязанность, не то любовь его ко мне. В редких случаях он высказывался мне с такой энергией, с таким искренним чувством, что передо мной вырастал другой человек. И я все прощала ему. Так было и во всю мою жизнь. Он дорожил моей откровенностью, дорожил моим доверием к нему, боясь потерять этот единственный нравственный мост, соединяющий нас двух, столь противоположных людей.
Он был одинок, хотя и имел двух сестер, которые воспитывались в институте. Мать его имела много детей от второго брака. Вотчим его, Шидловский, отдал его в училище Правоведения, тогда как семья жила временно в Воронеже, пока Шидловский был предводителем, потом в деревне и в Москве. Так что Александр Михайлович был на попечении дяди Иславина. Он был лишен семейной жизни, воспитывающей доверчивость и откровенность. Он сильно был привязан к нашему дому и очень любил мою мать.
Иные письма его ко мне в юные годы носили уже серьезный характер, а иногда даже мне непонятный.
Помню одно письмо о платонизме. Смысл его я плохо поняла и долго думала, спросить мне Лизу или нет – она ведь все знает. Но я не решалась идти к ней: вдруг он пишет что-нибудь только мне одной! Но все же любопытство взяло верх, и я пошла к сестре.
– Лиза, прочти письмо Саши и растолкуй мне, что он хочет сказать мне. Я не понимаю, – с досадой сказала я, – только дай слово, что ты никому не будешь рассказывать про это.
Лиза дала слово, но, кажется, смеясь, рассказала матери, потому что я заметила, что мама как-то с улыбкой глядела на меня. Мне тогда еще не было 16 лет, а Кузминскому 19 лет.
Разговор с Лизой у меня сохранился в письме к мужу. Я писала ему, уже бывши замужем, напоминая ему свою глупую невинность и его несвоевременную мораль.
– Что же ты не поняла в письме Саши? – спросила меня Лиза, со вниманием прочитав письмо.
– Я не понимаю, в чем он обвиняет меня и себя тоже. Вот он пишет: qu'il est insense[54] в поведении со мной.
– Что-нибудь же было у вас в последний приезд? – спросила Лиза.
– Да так, – конфузясь говорила я, – мы мирились, вот и все.
Мне не хотелось говорить ей правду.
– Таня, как я растолкую тебе, когда я ничего не знаю? Ведь он же себя обвиняет по отношению к тебе, – сказала Лиза.
– Ну, а что он пишет о «платонической любви», что это значит? – спросила я.
Лиза терпеливо растолковала мне учение Платона.
– Это любовь, построенная на идеалах. Любишь сердцем и душой, и ничего материального не должно примешиваться.
– Да, понимаю. Так целоваться уже никак нельзя и даже грешно?
Лиза весело засмеялась.
– Нельзя никак, – сказала она.
Лиза была старше меня почти на четыре года и очень много уже читала.
– А, ну теперь я понимаю. На Рождестве, когда он был у нас, я его очень огорчила неверностью, ну просто шутя: танцевала с Мишей Бибиковым, а обещала ему. И потом мы мирились, я плакала, а он меня утешал и мы целовались… Помнишь, еще Левочка все спрашивал у меня с хитрым лицом:
