Мы пошли в столовую пить чай.

– А ведь завтра к нам приедут к обеду все из Ясной Поляны, – сказала я. – Я этим очень довольна.

Люди у нас были: повар Андриан и его жена Вера Александровна, – бывшие крепостные в имении мужа, лакей – молодой мальчик Никандра и судомойка Настасья. Вера Александровна была моей горничной и по хозяйству.

Я была очень утомлена за целый день и, простившись и поблагодарив Леночку за все ее хлопоты, я ушла к себе. Ко мне явилась Вера Александровна.

– Что прикажете взять к утру? Какой хлеб или печенье? – спросила она официальным голосом. – И какое прикажете приготовить вам платье на завтра?

Не привыкшая к такой официальности и вспомнив Душку, Федору и прочих, я сначала смутилась, но, вспомнив, что я теперь «настоящая», как назвал меня Лев Николаевич, я отдала приказание с некоторой важностью.

Вера Александровна присутствовала при моем ночном туалете, тщательно приготовив все на утро, и простившись также официально, она ушла к себе, когда услышала шаги мужа.

На другой день к обеду приехали все, и моя мать, что мне доставило большое удовольствие. Обед и вечер был очень веселый и приятный. Одно смущало меня, что наблюдали за мной, как я исполняю роль хозяйки. Конечно, Лев Николаевич оживлял весь стол: он был в ударе, предлагал тосты. Казалось, он помнил каждого и каждого умел приласкать. Это было свойство его характера.

На прощание я выразила Дмитрию Алексеевичу сердечную благодарность за прошлое.

Поздно вечером все разъехались. Мы вышли провожать их всех. Когда отъезжали экипажи, и Лев Николаевич, улыбаясь, делал мне прощальный знак рукой, и все ласково кивали мне головой, у меня болезненно сжалось сердце. Они уехали, а я все еще стояла на крыльце.

«Неужели я не буду больше жить с ними? Неужели не будет со мной Сони, Льва Николаевича, моего советчика, моего лучшего друга? Но это ужасно! А мама, дети, Таня маленькая, а вся Ясная с лесами, липовыми аллеями, которую я так страстно люблю!»

Я испугалась этого чувства, я побежала наверх. Муж, не видя меня, уже шел за мной. Я молча обняла его, как бы мысленно прося его прощения, и, спрятав голову на груди его, я скрыла навернувшиеся слезы…

Афанасий Афанасьевич Фет так определяет медовый месяц двух супругов: «Два невыезжанных вола тянут в гору тяжесть. Один – в одну сторону, другой – в другую, не понимая, что делают».

Несмотря на то, что часть нашей юности мы провели вместе и, казалось бы, знали хорошо друг друга, нам все же пришлось во время медового месяца «тянуть в гору тяжесть». Но это не значит, чтобы привязанность наша друг к другу уменьшалась. Я не хочу этого сказать, но была разность характеров, воспитания, взглядов на жизнь, на людей. В ранней молодости, в особенности мне, разница взглядов не мешала. Мы скользили по ним. Как два оперившиеся птенца, мы радовались любви. Мы беззаботно и бессмысленно предавались ей, в особенности я. Муж всегда был серьезнее меня. А я, испытав уже более серьезное чувство и не найдя в нем счастья, вернулась как бы под защиту, к своей первой, ничем не омраченной, чистой любви, думая пристать к берегу спасенья.

Мы жили первое время очень уединенно. Да к тому же в августе город был пустой. Единственно, кто навещал нас, это Иван Ильич Мечников, тульский прокурор. Он был женат на незаконной дочери князя Черкасского. Красивая и ласковая Настасья Андреевна была несколькими годами старше меня. Я сошлась с ней. У них был единственный сын Илюша, который, казалось, и был единственной связью между родителями, так как отношение мужа к жене, презрительное и холодное, было для меня непонятно и возмущало меня.

Они часто проводили у нас вечера, и я не раз говорила ему неприятности и колкости за жену, за что получала от мужа после их отъезда выговор.

– Таня, – говорил муж, когда мы оставались одни, – я просил тебя оставить Мечникова в покое. Разве можно говорить так резко, как ты: «С вами никто не уживется, у вас такой характер!»

– Да ведь это правда, – воскликнула я.

– Да мало ли что правда, да говорить этого нельзя, да и какое тебе дело? А я слышал, что между ними была большая семейная драма, – продолжал муж, – где она была виновата.

– Бедная Настасья Андреевна, – сказала я. – А все-таки он умный и оригинальный человек, – подумав, сказала я. – Недаром Левочка оценил его, и после длинной беседы с ним – помнишь, когда Мечников ездил с нами в Ясную, – сказал про него: «Умен, очень умен».

Иван Ильич Мечников был человек лет 36–38. Прошлое его я не знаю. Кажется, он был правовед. Он умер раньше своей жены и послужил Льву Николаевичу прототипом главного героя в повести «Смерть Ивана Ильича». Жена рассказывала мне впоследствии его предсмертные мысли, разговоры о бесплодности проведенной им жизни, которые я и передала Льву Николаевичу.

Я видела, как в пребывание Мечникова в Ясной Поляне Лев Николаевич прямо впивался в него, почуяв своим художественным чутьем незаурядного человека.

Повесть «Смерть Ивана Ильича» написана была позднее.

Мы ездили иногда в Ясную, куда меня постоянно тянуло. Кроме привычной, несравненной ясенской жизни, меня тянули деревня, простор и красота природы. Я не могла примириться, что часть лета я провожу в Туле, в пыльном городе, в тесной квартире. Мне казалась эта обстановка чем-то душным, мещанским.

Я помню, как муж уехал куда-то на сессию, я была не совсем здорова и осталась в городе. Я затосковала. Вечером, когда уже смерклось, я взяла книгу и села на кушетку, перед зажженной лампой. Полная тишина и безмолвие царили вокруг меня. Только большие часы упорно тикали в столовой, и мне вспомнилась милая старушка Агафья Михайловна и ее рассказ о часах:

«Расстроилась я, матушка, гончая-то любимая графская пропала, послали искать ее. А я-то сижу, жду посланного. Тихо вокруг. А часы-то все время: „Что ты? что ты? кто ты? кто ты?“. Ну прямо замучили меня…» – Вот так-то и меня теперь мучают они своим упорным, бессмысленным вопросом, – подумала я с невольной улыбкой.

В дверях показалась Вера Александровна.

– Прикажете чай подавать? – спрашивает она. – Нет, еще рано, – говорю я, – Вера Александровна, посидите со мной.

Она берет скамейку и садится у ног моих. Сесть на стул ей кажется слишком интимным и непочтительным, и я мысленно соглашаюсь с ней.

– Когда же барин приедут? – спрашивает она. Она знает когда, но говорит это, чтобы начать разговор.

– Через два-три дня, он сам не знал. Понемногу у нас завязывается разговор.

– Вера Александровна, сколько времени вы жили у барина в Кошарах? – спрашиваю я.

– При доме-то мы давно жили, а у Александра Михайловича годов 5–4 должно. Отец Андриана из бывших крепостных господ Кузминских, Андриан-то еще Александра Петровича Кузминского, значит, дядю вашего, хорошо помнит. Он военный был, при государе Александре Павловиче служил.

– Да, он флигель-адъютантом был и очень ученый, академик, – сказала я, да подумала: «она ведь не поймет, что я говорю».

– А сколько его бумаг в сундуке осталось, и патреты двух братьев по сю пору в гостиной висят, и жена деда вашего, вот красавица-то была.

– Надо взять их оттуда, – сказала я.

– Зачем взять, когда-нибудь сами поедем, – сказала она.

– А были соседи у Александра Михайловича? – спросила я.

– А как же, были. Из русских господа Прибытковы, а то имение графа Бержинского недалеко от нас было. Уж и именье же, – захлебываясь, говорила Вера Александровна. – Дом, сад, лошади, экипажи с аглицкой упряжью, таких нигде не видела! И такого богатого имения и не найтить здесь.

– А дети были? – спрашиваю я.

– Нет. Вдвоем жили. Да граф-то мало в имении жил, все в разъездах, а зиму – так оба в чужие края уезжали, – болтала Вера Александровна.

– А она хороша собой? – спросила я.

– Видная дама, – желая поделикатнее выразиться, говорила Вера Александровна, – а уж как разоденется, так просто прелесть!