Как жаль мне, что вы так безбожно напортили себе ваше существование и чрез это так сильно огорчили нас. Нет другого блага в мире, как здоровье, а вы им-то именно и пренебрегаете. Вы находитесь оба в ужасной ошибке, если полагаете, что оно дается нам даром, как свет Божий. Оно приобретается и сохраняется единственно только нашими разумными поступками и опытами своими собственными и чужими, которые, к сожалению, служат нам менее всего в пользу… Кланяйтесь тетеньке и Тане. Очень рад, что она тебе в утеху. Ходи, Таня, по пятам за твоей неугомонной сестрицей, брани ее почаще за то, что она блажит и гневит Бога, а Левочку просто валяй, чем попало, чтобы умнее был. Он мастер большой на речах и писаньях, а на деле не то выходит. Пускай-ка он напишет повесть, в которой муж мучает больную жену и желает, чтобы она продолжала кормить своего ребенка; все бабы забросают его каменьями. Смотри, хорошенько его, требуй, чтобы он вполне утешил свою женку».

Я чувствовала, как ко мне понемногу возвращалось сначала спокойствие, а затем моя беззаботная веселость. Любовь эта не пустила корней. Это безотчетное, молодое увлечение, как волна в прибое, захлестнула и тут же освободила меня.

Правда, что этому освобождению способствовали частые посещения Сергея Николаевича. Он приезжал на один день, а оставался два, три дня и не в силах был уехать, как сам говорил. Я относилась к нему, как к старшему, с уважением и доверием. Лев Николаевич часто говорил про него: «Сережа исключительный человек, это – тонкий ум в соединении $ поразительной искренностью».

Сергей Николаевич 15 лет жил с цыганкой Марией Михайловной, взятой им из табора совсем молодой. Мария Михайловна жила в Туле, там же, где и ее родители, а он в своем имении Пирогове. Сергей Николаевич обыкновенно часть года проводил за границей с сестрой своей Марией Николаевной и ее детьми.

У Сергея Николаевича были дети. О них я ничего не знала и видела лишь Гришу. Когда я спрашивала, кто же его мать, мне говорили: «Его мать цыганка: он незаконный». Слово «незаконный» для меня означало «ничей».

Вот при каких условиях началось сближение мое с Сергеем Николаевичем. Сергей Николаевич чувствовал, что ездить ему в Ясную не следовало, и он говорил это брату, но все же продолжал ездить.

Настали июльские теплые вечера. Сидеть дома казалось невозможным, и мы часто ездили верхом. Однажды Сергей Николаевич предложил мне ехать на «Провалы», за 18 верст от дома. Мать отпустила меня. К моему удивлению, дорога была та же, что на Бабурино. Мне это было неприятно. Я предвидела разговор о нашей прошедшей поездке и не ошиблась. Он спросил меня, почему мне нравился Анатоль, и любила ли я его. Я молчала и совершенно искренно не знала, как ответить.

– Я не знаю, любила ли я его, – наконец сказала я – Может быть. Но знаете, мне было его так жалко при его отъезде. Его обидели, принудили уехать, ему было так неловко, грустно, и я плакала. Ну зачем Соня и Левочка так осрамили его? Это нехорошо, очень нехорошо…

– Я думаю все-таки, что Левочка так даром не сделает этого. Верно, Анатоль сам виноват.

– Нет, – почти закричала я, – это я во всем виновата, ведь вы не знаете…

– Вы не можете быть виноваты в шестнадцать лет.

– Мне скоро будет уже семнадцать.

– В семнадцать, – улыбаясь, повторил он за мной.

– А папа говорит, что женщина сама виновата, когда за ней ухаживают.

Он засмеялся.

– А когда же Левочка его отправил? за что? – спросил он.

– Потому что, помните, мы отстали в лесу? Вы знаете, ведь у меня подпруга у седла ослабла, и мы слезли с лошадей…

Я замолчала. «Что я могу ему сказать?» – подумала я. Сергей Николаевич пристально глядел на меня.

– Да, вы долго не ехали, – сказал он. – Почему?

– Так… Вы его осудите… Я ничего больше не скажу вам…

– Отчего? – спросил он снова. – Не могу говорить.

Мы оба молчали. Лошади скорым шагом шли вперед.

– Он не стоит вас, – как бы отчеканивая каждое слово, сказал Сергей Николаевич. – Таких, как он, много, а вы – одна. Я понимаю Левочку, что он отправил его.

Мы подъезжали к молодому лесочку. Большой пень, серп луны и сам Анатоль живо представились мне. Казалось, что Сергей Николаевич не может не знать, что было между нами – он все понимает.

Я волновалась, мысли путались, и вдруг я решительно и сильно хлестнула лошадь. Она вздрогнула и сразу понеслась, так что с непривычки я еле усидела на седле. Она проскакала лес, понеслась дальше, дальше, по торной, знакомой дороге, унося мое постыдное увлечение, как мне казалось тогда.

– Тише, тише, осторожнее, – кричал Сергей Николаевич, догоняя меня на своем золотистом Карабахе, накануне приехавшем с ним из Пирогова.

Он догнал меня, пригнулся к шее моей Белогубки и, схватив поводья, остановил ее.

– Ну какая же вы неосторожная. Можно ли так рисковать и скакать со старыми подпругами, – говорил он.

– Я не хотела видеть этого лесочка и хлестнула лошадь; она испугалась и поскакала, я не могла ее удержать. Я не подозревала в Белогубке такой прыти, – оправдывалась я.

– Нет, вас нельзя одну пускать, вы не знаете опасности…

И помолчав сказал:

– И не знаете себе цены.

Последние слова он проговорил, ласково глядя на меня.

Мы приехали к «Провалу» и остановились у сторожа в маленькой избушке. Старик рассказывал нам, как однажды ночью послышался страшный гул, такой, что сначала даже оглушил его.

– Я и не понял, в чем дело, – говорил он, – только поутру пошел смотреть в лес и вижу: вода, как прудок какой. И деревья на том месте были – и их не видать и дна не достать.

Сторож провел нас в лесок. Мне было очень интересно посмотреть на это подольше, но было поздно, темнело, и мы спешили домой.

– Мама будет беспокоиться, что с нами что-нибудь случилось, – говорила я.

Дома мы нашли все благополучно. Соня спала, но мама, действительно, сидя с тетенькой, с тревогой говорила о нас. Тетенька успокаивала мать, говоря:

– Rien ne peut arriver а Таня, une fois que Serge est la[68].

Тетенька любила Сергея Николаевича и верила в него.

Лев Николаевич сидел у себя и писал. Он говорил, что начал втягиваться в писание, свое обычное и любимое занятие.

После чая я пошла проводить мать в «тот дом», как мы называли флигель. Мама легла спать, и я присела на край ее постели.

– Мама, вы знаете, – начала я, – он все про Анатоля спрашивал.

– Про кого ты говоришь? – спросила мать.

– Ах, мама, конечно, про Сергея Николаевича.

– Ну так что же?

– Он меня расспрашивал про Анатоля, любила ли я его? Он говорит, что таких, как Анатоль, много, а я одна, и что он не стоит меня. Вы знаете, он такой хороший, он все понимает, все!

Мать улыбнулась.

– Это потому, что он тебя хвалит?

– Ну, какая вы странная, мама. Он не хвалил меня, но я чувствую, как он понимает меня. Мы так хорошо с ним говорили.

– Ты смотри, Таня, опять влюбишься.

Я не отвечала, мне хотелось сказать свое:

– Мама, вы знаете, что меня мучает? Это то, что Соня больна, а мне так весело, хорошо на душе, особенно сегодня вечером, я так счастлива! Отчего это? Я вас так люблю. Когда вы уедете, я подумать не могу, что я буду делать без вас.

Я прилегла головой на подушку матери, поцеловав ее.

– Я тогда все Левочке буду говорить, он очень хороший, но он все не велит «большой» быть, а я не хочу его слушать и засыпать с «открытым ртом», как он велит.

Я засмеялась, и мне стало еще веселее.

– Таня, я боюсь за тебя, ты слишком сильно в твои годы хватаешься за жизнь, – сказала мать. – Будь осмотрительнее, мой друг.

– Мама, а что, два брата могут жениться на двух сестрах? – спросила я, не слушая морали матери.

– Конечно, нет, это невозможно. А разве ты замуж собралась? – улыбаясь спросила мать.

– Нет, мама, ну что вы говорите, конечно, нет, я так.