Вадим изобразил на лице неподдельное изумление, хотя о причине отъезда преподавателя догадался.
— Зачем уезжал? Не хотел сыну помочь?
— Наоборот, чтобы люди не подумали, что сын поступил с его помощью. Прикидываешь, какие тут принципиальные преподаватели? Никаких поблажек не делают, вредины. Лобачевских из нас готовят. Кулибиных. Я в прошлом году, когда сопромат сдавать приехал, таблицу умножения не всю знал, и даже не учил ничего. И контрольные работы не сам делал. Зачем лишняя морока? Преподавателю так и говорю: зачем мне сопромат, если мне скоро в рейс на полгода, все равно все забуду. Какой в море сопромат? А он отвечает: вот когда изучишь мой любимый предмет хотя бы на четверть программы, тогда поймешь, зачем он нужен. Прикидываешь? И весь месяц меня мурыжил, вредина. Самое смешное, что через месяц я сам сдал зачет! Прикидываешь? Безо всяких «шпор». До сих пор не верю, как у меня это вышло. Как вспомню, так вздрагиваю. А вообще то, зайди лучше на второй этаж к методистам, они подскажут, где химиков искать.
Видимо, разговор о преподавателях, проявляющих чрезмерную принципиальность и непонимающих студенческую душу, показался друзьям незаслуженно долгим. Они были правы, эти рассудительные украинские хлопцы, они будто догадывались, что собеседник тоже дорожит временем. Импонировало, что парни разговаривали на русском языке, хотя листок на стенде информацию в массы нес на украинской мове. Не это ли, случайно, стало главной причиной отчисления касимовского студента-заочника? Обиделся, наверное.
Вадиму повезло. В методическом кабинете, едва он назвал факультет, на котором касимовский золотых дел мастер грыз гранит науки, молоденькая девушка сразу припомнила и фамилию странного студента, и назвала преподавателей-химиков. Ремов и Гордиенко. Странность поступка Дзюбы, по мнению методистки, заключалась в его неожиданном уходе из института. Оказывается, Дзюба успешно справлялся с учебной программой, никаких задолженностей не имел и никто его не отчислял. Ушел сам. По-английски, не попрощавшись, не уведомив деканат о своем решении. Даже не стал оформлять никакие документы, хотя имел полное право получить диплом о незаконченном высшем образовании. Даже не забрал школьный аттестат. Хорошо хоть через полгода догадался прислать телеграмму, сообщить о своем решении. Разве не странно? Очень странно. Зачем тогда вообще надо было поступать в институт, приезжать на сессии, тратить немалые деньги? Непонятный поступок, словом.
Такого же мнения, как выяснилось, придерживалась не только методистка, а и доцент Гордиенко, делившийся знаниями и опытом с касимовским студентом-заочником.
— Любознательный был студент, — вспоминал Владимир Иванович, когда они с детективом уединились в лабораторном кабинете, — очень любознательный. И очень дотошный. Не успокоится, пока полностью не освоит материал, не поймет все нюансы, не вникнет в тонкости. Многие заочники приезжали на сессию слабо подготовленные и по-настоящему брались за предмет лишь в период сессии. И то не все, некоторые и здесь дурака валяли, считая, что тот предмет им не пригодится, а этот вообще не нужен. Сами решали, что нужно изучать, а что нет. Дзюба смотрел на подобные вещи строго и осваивал всю курсовую программу. К нему ни у одного преподавателя претензий не было. И все же, должен вам заметить, и мне это особенно приятно, любимым предметом у него была химия.
Взгляд доцента потеплел. Успевающего студента всегда вспомнить приятно, а уж тем более студента любознательного, одаренного, для которого твой предмет стал таким же интересным и любимым, как для тебя самого. Одухотворенные и увлеченные ученики — счастье для любого преподавателя, тем более преподавателя в возрасте, когда появляются мысли о необходимости оставить людям свои знания и опыт, не унести с собой в небытие, когда задумываешься о преемнике. На вид Владимиру Ивановичу было далеко за пятьдесят, ростом он был среднего, лицом интеллигентный, в движениях неторопливый и основательный. Видимо, сказывалась и природная интеллигентность, и специальность ученого, привыкшего к мензуркам, опытам и скрупулезной точности. Небольшая усталость, отложившаяся в глазах и появившаяся явно не сегодня, эту интеллигентность только оттеняла.
Слова доцента о приверженности Дзюбы к химии никакого удивления у детектива не вызвали, скорее, он удивился бы, услышав обратное. Осталось понять, в чем проявлялась склонность пожилого мужика именно к химии. Вадим с этого и начал.
— Как думаете, Владимир Иванович, почему эта любовь к химии проявилась у Дзюбы в таком солидном возрасте? На момент поступления в институт ему ведь было сорок с гаком. Не поздно ли? Никоим образом не ставлю под сомнение ваши слова о редких способностях Дзюбы, но где был его талант раньше?
Гордиенко улыбнулся. Улыбка сделала морщины вокруг еще гуще, отчего глаза стали то ли грустнее, то ли еще больше оттенили усталость.
— Талант, молодой человек, вещь капризная. Каждый человек по-своему талантлив, только не каждый талант в себе вовремя обнаруживают, вот в чем дело. А большинство людей и вовсе не обнаруживает и свои истинные способности не используют даже на половину. Это тоже, если хотите, своего рода талант — обнаружить в себе искорку божью, дать ей разгореться, не дать погаснуть, пронести через всю жизнь. Вы лично уверены, что занимаетесь своим делом, что сыск — ваше призвание?
Химика потянуло на философию. Вадим не хотел вдаваться в столь глубокую тему, способную превратиться в долгий разговор, да и речь шла все-таки не о нем, а о плавильщике. К тому же, если честно, у него не было точного ответа на провокационный вопрос. Сыщик он вроде неплохой, и работа по душе, но насчет призвания сказать трудно. Шут его знает, что значит для детектива Ковалева сыск — призвание, смысл жизни или все же просто работа. Вот выйдет на пенсию, завалится на диван, тогда разберется, ошибся в выборе профессии или нет. Сейчас разбираться некогда.
— Не знаю, — честно признался детектив и улыбнулся, — но пока желания менять работу не появлялось. И из стороны в сторону не мечусь, как Дзюба. Странно не то, что он обнаружил свой талант так поздно и взялся за учебу за десять лет до пенсии, странно другое. Почему талантливый человек вдруг бросил институт? Даже про диплом забыл. Разочаровался в своих способностях? Спохватился, что пенсия на носу и никакой карьеры уже не построит? Может, влюбился? Не замечали за ним такого?
Владимир Иванович любовный вопрос воспринял вполне серьезно и без улыбки сказал:
— Не замечал. Он вообще одинокий человек. Я сам узнавал в отделе кадров про его семейное положение, когда он отчислился. Думал, из-за семейных проблем. Оказывается, нет.
Гордиенко вздохнул. Он сам так до сих пор и не понял, что могло подвигнуть способного студента нежданно-негаданно бросить обучение и уйти из института с четвертого курса. Дзюба ошарашил весь преподавательский состав, всполошил весь институт, этот случай обсуждали потом все кому не лень, высказывая самые разные объяснения и предположения, и в конечном итоге сошлись на мнении, что мужик поступил в ВУЗ по ошибке молодости и со временем ошибку осознал. Как ни печально, но в этой шутке была немалая доля правды, и, пожалуй, самая большая доля. Ничем иным подобную глупость не объяснить.
Установившаяся пауза показалась детективу немного затянувшейся, и он снова напомнил о пристрастии своего земляка к химии. Тоже мне, Ломоносов. Касимовский.
— Владимир Иванович, а в чем проявлялись способности Дзюбы в химии?
— Способности? — Гордиенко усмехнулся. — Не способности, молодой человек, а талант! Настоящий талант. Я это сразу увидел, я уже на втором курсе предлагал ему должность младшего научного сотрудника, обещал помочь с переездом в Керчь, решить вопрос с квартирой, я предсказывал ему большое будущее, несмотря на его возраст, но все тщетно! У него были свои взгляды, а какие, я так и не понял. Никто не понял, не только я. Способности… Видели бы вы, с каким воодушевлением он проводил лабораторные работы, как преображался при этом, как радовался каждой удаче! Он был в постоянном поиске. У него была какая-то интуиция, которая компенсировала недостаток образования, у него было чутье, позволяющее определить единственно верное решение. Вполне возможно, что его ждали большие свершения. Вторую таблицу Менделеева не открыл бы, конечно, но имя в научных кругах оставил бы. Говорю это совершенно серьезно.
