— Значит, после ремонта машины ты поехал в направлении Купальска специально для встречи с покупателем?

Ломоть втянул голову в плечи. Буркнул:

— Да.

Ломоть понимал, что безобидный вопрос грозил большими неприятностями, но скрывать факт встречи не стал. Зачем скрывать то, что сыщики уже знают. Деревня Мухино стала историческим местом, как легендарный совет в Филях. Сам виноват, дурак, не надо было оставлять машину у дома на видном месте. И Ося, хрен моржовый, тоже не допетрил, не подсказал. На авось понадеялись. Да и кто мог подумать, что в этой заброшенной безлюдной деревушке найдутся любопытные глаза? Там даже сельповский магазин крест-накрест досками забит, только не хватает надписи «все ушли на фронт».

— С кем конкретно встречался в Мухино? Имя, кличка, возраст, рост, приметы, марка машины, цвет, номер. Говори, Ломоть, не стесняйся. Про оружие сказать не забудь.

При последних словах детектив глянул пристально, будто подталкивая к признанию, что один из автоматов побывал в руках Ломтя. Безусловно, сыщики давно знают, что в машине было два автомата. Это легко установить по пулям. Владимирские оперативники действительно не сидят сложа руки и что-то копают. Как бы не докопались до Оси, это будет каюк. Это пострашнее признания в ликвидации Хвороста. Это будет полный облом, если менты догадаются об их давнишнем знакомстве с Осей. Об этом не знал даже Хворост, потому и пострадал.

— Ростом повыше среднего, — неуверенно начал Ломоть, усиленно вспоминая внешний вид покупателя, — комплекцией тоже средний, примерно как Ковалев. Что еще? Лет двадцать пять. Зовут Юрием. Может, и не Юрий вовсе, кто его знает, но назвался так. Машина у него была «десятка», цветом темная, стекла тонированные. Номер не запомнил, врать не буду. Честно говоря, я номер не видел. Зачем он мне? Все равно не запомнил бы, а записывать не станешь. Неприятности только.

Ломоть замолчал. Ему оставалось поведать о самом тяжелом, о собственноручном расстреле братанов из грозного АКМ. Ломоть вспомнил, как Хворост тогда подошел к «десятке», ожидая выхода покупателей. Он стоял метрах в трех от машины и смотрел на стекла, когда Ося кивнул головой, подавая сигнал. Никто из хворостовцев не подозревал, что жизнь их сочтена. Все трое безмятежно лыбились, прикидывали, наверное, свой навар, когда тонированные стекла «десятки» поползли вниз. Ломоть поежился, вспомнив испуганно-удивленные глаза Хвороста, когда он увидел автоматные стволы. И его, Ломтя. Кажется, Хворост так и не успел по-настоящему испугаться. А вот о двуличности и предательстве Ломтя догадался наверняка. Поэтому и застыл истуканом на дороге. Вознегодовал, поди, осудил за предательство. Может, даже проклял, если успел. Селя ви, как говорят французы.

Признание о расстреле братанов было самым сложным, и Ломоть решил подождать наводящего вопроса. Пусть детектив спросит об этом еще раз, тогда он ответит. Однако вместо вопроса об автоматной пальбе прозвучал другой вопрос. Не менее сложный, хотя и ожидаемый. Такого вопроса Ломоть ждал и подготовился к нему заранее.

— Где и когда вы познакомились с этим Юрой? — спросил детектив.

Черенков пока сидел молча, вслушиваясь в допрос и готовый в любой момент проявить любопытство. Ничего не поделаешь, убоповец имеет на это полное право. В отличие от бесправного Ломтя. У него есть только право вести себя наподобие Сусанина, чтобы увести следствие подальше от истины.

— Юрий однажды обращался к моим девочкам, — Ломоть снова наморщил лоб, изображая активную работу обоих полушарий мозга, — в прошлом году это было. Зачем он в Касимов приезжал, не знаю. С деньгами проблем не испытывал, попросил самую лучшую, самую дорогую девочку. Тогда и познакомились. Он так прямо и сказал: нужно ржавье, за деньгами не постою. Я шепнул Хворосту, тот согласился.

— Значит, сделка во Владимирской области была не первой?

Ломоть этого не отрицал. Признать свое участие в еще одной противозаконной операции его не смутило, хотя и грозило увеличением срока.

— Вторая, — признал он и поморщился, — а первая сделка мелочовка. Хворост на первый раз не стал рисковать и сбагрил Юрию всего граммов семьсот или восемьсот, я уже и не помню. Для проверки, как он сказал. А третьего мая выставил все, что насобирал за зиму. Доверился, а зря.

Алексей с Вадимом переглянулись. Выходило, что украденное с завода золото оседало в кладовых Хвороста. Даже если не все, а хотя бы часть, все равно личность погибшего предстает в новом свете. Хворост был посредником между расхитителями и покупателями, и наверняка имел тесные связи с заводчанами. Эту линию надо хорошенько проработать.

— Значит, Хворост был скупщиком ворованного золота? — уточнил Вадим.

Ломоть кивнул:

— Ну да, — и сразу же поспешил отгородиться и от столь опасного занятия, и от золота вообще: — Только я не при делах, Иваныч. Я к этому не имею никакого отношения, меня Хворост пригласил, я поехал.

Ковалев усмехнулся и добавил:

— Предварительно договорившись с Юрой… Низко это, Ломоть, дружков предавать. Подло. Моли бога, чтоб никто не узнал. За сколько же ты их продал?

Ломоть уставился в пол, негодуя на детектива. Мог бы поделикатней вопрос поставить, не бить в лоб, не играть на больном. Хотя мент абсолютно прав, Ломоть действительно их продал. Всех троих. Хвороста, то бишь Олега, и Генку с Серегой. Но иного выхода не было, ведь они с Осей заранее все спланировали. В «золотом» деле друзей не бывает, и вполне возможно, что если б не Ломоть их тогда предал, то со временем они предали бы его. Так что не надо раскисать.

— Хворост пообещал нам по две штуки, вроде как за охрану, — поведал Ломоть, не поднимая головы, — а Юрий в долю взял, отстегнул, как положено. Четвертую часть денег и четвертую ржавья. На каждого вышло три кило шестьсот граммов. Я ржавье не взял, зачем оно мне, опять в Касимов везти? Юрий не возражал и накинул мне еще 25 тысяч баксов. Итого вышло пятьдесят штук.

Получается, разница в прибыли составила 48 тысяч долларов. Это и была цена предательства, цена трех жизней. По 16 тысяч за каждого. Пожалуй, Ломоть не продешевил, учитывая, что в нынешнее время спокойно могут убить и за гораздо меньшие деньги. И не все при этом попадаются, как Ломоть. В этом ему очень сильно не повезло.

— Кого еще из окружения Хвороста знаешь? — напомнил о себе Черенков. — С кем из заводчан он встречался?

Этого сутенер не знал.

— Без понятия, Иваныч, — Ломоть наконец-то поднял голову, — в этом деле, сам знаешь, конспирация еще хлеще, чем у революционеров. У каждого свои заморочки, свои тайны, а в чужие дела нос не сунешь.

Черенков ехидно заметил:

— Да, запросто оторвать могут. И это лишь за нездоровое любопытство, а за предательство и вовсе. Тебе не позавидуешь, Ломоть.

Убоповец смотрел на земляка с откровенной жалостью. Судьба сутенера и впрямь оптимизма не вызывала, кашу он заварил крутую, дай бог переварить. Дело пахнет керосином, ведь предательство не идет ни в какое сравнение с любопытством. Обстановка вокруг Ломтя осложнялась тем обстоятельством, что его показания нужно использовать, их нужно упоминать, ибо следствие на подступах к заводу должно чем-то оперировать и на что-то опираться. А у следствия пока ничего нет, так что вся надежда на Ломтя. Хотя словесные признания тоже недорого стоят, но прокуратура вполне резонно может заупрямиться и отказать в расследовании. На радость администрации «Цветмета». Но в любом случае полученную информацию придется озвучить и тем самым выставить сутенера в его истинной роли. В роли убийцы. Другими словами, подвести под монастырь. После этого Ломтя нужно держать строго в одиночной камере, хотя разгневанные братки могут достать и там.

Ковалев тоже размышлял над этим.

— Прямо не знаю, что делать, — признался детектив, и его растерянность выглядела совершенно искренней. — И показания использовать нужно, и Ломтя перед братками подводить не хочется. Патовая ситуация.

Ломоть тем более не знал, что делать и что предпринять. Для него ситуация выглядела не патовой, а вообще проигранной вчистую, причем начало этому проигрышу положил он сам, своими собственными руками. Точнее, безмозглой башкой. Нашел, кому довериться, придурок. Поверил ментовским обещаниям и на радостях рот раззявил. Клоун. Менты только того и ждали, теперь не отпустят. На чужую жизнь им глубоко наплевать. Как, впрочем, и самому Ломтю.