О, святый угодниче Божий, священномучениче Киприане, скорый помощниче и молитвенниче о всех к тебе прибегающих. Приими от нас недостойных хваление наше, и испроси нам у Господа Бога в немощех укрепление, в болезнех исцеление, в печалех утешение и всем вся полезная в жизни нашей. Вознеси ко Господу благомощную твою молитву, да оградит нас от падений греховных наших, да научит нас истинному покаянию, да избавит нас от пленения диавольскаго и всякаго действия духов нечистых и избавит от обидящих нас. Буди нам крепкий поборник на все враги видимыя и невидимыя. Во искушениях подаждь нам терпение и в час кончины нашея яви нам заступление от истязателей на воздушных мытарствах наших. Да водимыя тобою достигнем Горняго Иерусалима и сподобимся в Небеснем Царствии со всеми святыми славити и воспевати Пресвятое имя Отца, и Сына, и Святаго Духа во веки веков. Аминь.

Веркола. Март 1995 года

Утро пострига плавилось по горизонту малиновым киселем, от которого руины монастырские темнели поначалу зловеще, но через несколько минут тоже измазались киселем небесным, обрели сказочный вид. Осевший, в черных проталинах и оспинах снег; река под горой – в первых голубых полыньях; бурая зыбь тайги, что шевелится непрестанно ветвями старых дерев, приветствуя еще одно утро; сам воздух – терпкий от ранней сосновой почки, от речного дыхания, что нет-нет да и вырывается из-под ледяного спуда – все в мире уже дышало весной, жило ею, с каждой минутой приближаясь к торжеству света, горнему царству. На старой березе возле Успенского собора, под которой, говорят, доблестные чекисты расстреляли нескольких монахов, усердно вьют гнезда грачи. Гомонят. Торопятся в ожидании скорого потомства. Играет талой водой овражек. Стынет в ночи, а с первым прикосновением солнышка тает, оживает опять радостной песней весны. Угнездившийся на теплой кочке возле овражка кустик брусники уже освободился от снега, уже радует глаз лаковым, густо-зеленым листом и прошлогодней терпкой ягодкой на стебельке. И голубая нетленная риза расстилается над землей – покровом бесконечного прощения и любви.

До самого рассвета и глаз не сомкнул. А лишь сыпануло с березы в окошко капелью, зазвонил колокольчик, призывающий братию ко служению, тут только и осознал всем своим естеством: вот и пришел этот день. Последний день мирской его жизни.

За зиму Артемиевскую церковь выстудило окончательно. Не согревало ее ни робкое мартовское солнце, ни ежедневное тепло свечей и братских молитв, возносимых к Всевышнему даже в трескучую февральскую стужу. Солдатская буржуйка, что раскаляли в храме докрасна, и та отогревала скованную холодом кирпичную кладку лишь едва. Монахи мерзли. Но молились еще истовее и горячей, отчего и пар из глоток вдруг редел, и лица покрывались холодной испариной.

– Раздевайся, – велел Феликс, когда в завершение малого выхода игумен закончил читать Евангелие. – До рубахи.

Эту рубаху он сам выдал Сашке накануне. Рубаху, судя по всему, неновую, кем-то ношенную, но теперь чисто выстиранную и выглаженную. Даже подумать о том, чтобы остаться в ней, – зябко. А уж когда разделся да лег по приказу Феликса на пол, ощущая всем телом вечную мерзлоту его камней, когда застучали вдруг зубы от судорожных сокращений всех мышц его организма, вот тогда и пронзила вдруг глупая и неуместная мысль: хорошо, что безногий, иначе бы совсем околел. Двое монахов, сам Феликс и Серафим, крылами черными своих мантий прикрыли его и повелели ползти вперед, на середину Никольского придела, и там распластаться крестом.

– Объятия Отча отверсти ми потщися, блудно бо мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце, – гудел игумен тропарь. – Тебе бо Господи, во умилении зову: согреших, Отче, на небо и пред Тобою. Поспеши открыть передо мной объятия Отца, ибо я в блуде растратил свою жизнь, но ныне взираю на неоскудевающее богатство Твоих милостей. Не презирай мое обнищавшее сердце, ибо к Тебе с умилением взываю: согрешил я, Отче, пред небом и пред Тобою.

Это был трудный путь. Наверно, самый трудный за всю его предыдущую жизнь. Тяжелее, чем барханные и скалистые дороги далекой южной страны, чем кровавый волок с оторванными ногами к «вертушке», чем первые шаги по госпитальному коридору и даже парадного марша тягостнее. И вовсе не потому, что протезы его железные скрипели да цеплялись то и дело за грубый церковный камень, не оттого, что камень этот саднил кожу даже под рубахой и жег нестерпимо каждую пору его тела. Распластанный и пригвожденный к земле, он, быть может, впервые смирялся. Впервые являл себя Господу таким, какой есть: без звезд, званий, подвигов земных – в одном исподнем. Поверженный, будто тот самый блудный сын, о котором гудел над ним отец настоятель. Грешный. Кающийся. Казалось, доползет к середине храма – в крови. А оказалось – в слезах.

– Бог мудрый, яко Отец чадолюбивый, зря твое смирение и истинное покаяние, чадо, яко блуднаго сына приемлет тя кающагося и к Нему от сердца припадающаго, – молвит игумен, легким мановением руки повелевая ему подняться.

Оттого ли, что продрог до самых костей, от трепета ли душевного, тайного перерождения всей его сути дрожал Сашка перед игуменом мелкой дрожью. А тот будто не замечает. Смотрит на него снизу вверх испытующим взглядом, спрашивает:

– Что пришел еси, брате, припадая ко святому жертвеннику, и ко святей дружине сей?

– Желая жития постническаго, честный отче, – отвечал, зная наперед все ответы, но и понимая вместе с тем, что отвечает теперь не игумену мохнатому и не он спрашивает его, а Тот, Кто выше и этого игумена, и этого храма, и всех правителей мира сего от начала веков.

– Желаеши ли сподобитися ангельскаго образа, и вчинену быти лику инокующих?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Вольным ли своим разумом и вольною ли своею волею приступавши ко Господу?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Не от некия ли нужды или насилия?

– Ни, честный отче.

– Пребудеши ли в монастыре и в постничестве, даже до последняго твоего издыхания?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Хранит и ли себе самаго в девстве и целомудрии и благоговении?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Хранит и ли даже до смерти послушание к настоятелю и ко всей о Христе братии?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Пребудеши ли до смерти в нестяжании и вольней Христа ради во общем житии сущей нищете, ничтоже себе самому стяжавая, или храня, разве яже на общую потребу, и се от послушания, а не от своего произволения?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

– Приемлеши вся иноческаго общежительнаго жития Уставы и правила святых отец составленная и от настоятеля тебе подаваемая?

– Ей, честный отче, приемлю и с любовию лобызаю я.

– Претерпиши ли всякую тесноту и скорбь иноческаго жития Царствия ради Небеснаго?

– Ей, Богу содействующу, честный отче.

Всяким согласием, каждым словом содействующим он словно снимал с себя мысленно невидимые бинты, что опутывали его душу крепкими путами, высвобождая ее поначалу мало-помалу, а затем все свободнее и шире. Ибо только хладному в вере и малодушному все реченные только что обеты – в тягость. Но для духа, смиренного с произволением добрым с светлым «Иго… Мое благо, и бремя Мое легко есть».

Тихо вдруг сделалось в храме. Только свечи потрескивают уютно да дровишки в буржуйке. Труба, ведущая сквозь асбестовую заплатку в раме, местами уже и прохудилась. Подсасывает маленько вкусный дымок, что толстыми синими пластухами расплывается по всему храму. А тут и солнечный луч до окошка добрался. Выпрыгнул в храм сноровисто. Осветил и битый кирпич, и влажную штукатурку стен. Монахов зябнущих. Игумена мохнатого, точно шмель. Мужика в исподней рубахе подле него. И лишь затем озарился Спас Нерукотворный, Который от света этого словно и сам им исполнился. И отразил его, наполняя и храм, и стоящих в нем воинов Христовых неземной своей Благодатью. Светом нетварным.