Тот крестит его. Прижимает к груди. Молвит:
– Истинно говорю тебе. Нынче же предстанешь перед Спасителем.
Но уже подхватили. Волокут. Плаха залита кровью яркой. Теплой. Он чувствует ее вязкость и теплоту коленями. Щекой, укладывая голову на колоду. Ему вовсе не страшно. Он уже словно и не здесь. Но там, в горних далях, куда мчится теперь непорочная душа Иустины, где ожидает ее теперь в объятия Христос. А оттого и все сейчас с ней происходящее не страшнее любой иной человеческой кончины: в постели от немощи, в битве от вражьей стрелы, в морской пучине или от недуга тягостного. В старости или в юности – смерть вершина любой жизни, верхняя ее нота, за которой – великая и земным умом не познанная вселенная жизни вечной, симфония бесконечности. Уходить одному в неведанные дали, конечно, боязно. Но когда тебя держит за руку Бог. Когда следуешь за Ним без боязни, но с верою, сам не заметишь, как обретешь то самое, ради чего и живет на свете всякое существо – Царствие Небесное!
– Φύλαξόν με ὡς κόραν ὀφθαλμοῦ· ἐν σκέπῃ τῶν πτερύγων σου σκεπάσεις με[145], – не переставал Киприан взывать ко Спасителю.
Слыша, как, медленно пластая воздух, вздымается тяжкий меч. Как сверкает, звенит едва на ветру серебряным колокольцем заточенное острие. И со свистом пронзительным рушится вниз. Что-то хрустнуло в нем. Завертелась кубарем мостовая. Лица. Цезарь. Палач. Лазурь с голубями. Солнечный всполох. И воздушные лики ангелов, спускающихся навстречу к нему с небес…
В зыбкую тьму погрузилась душа на мгновение. Но уже брезжит свет. Пока что слабый, как огонек светлячка. Но вот все шире и ярче. И лучше, чем прежде.
С легкостью необычайной, невесомостью плотской поднимался он над землею, влекомый ангелами, все выше и выше, видел и собственное обезглавленное тело, испытывая к нему не более чем легкое сожаление, и тело Иустины, что лежало немного поодаль, и стражника Феоктиста, коего укладывали теперь на плаху. И город, что все время удалялся, мельчал улицами, площадями, скульптурами языческих божеств. И страну, что становилась не больше ладони. И чем дальше уносился он от земли, тем ближе и ярче становился свет, что исходил не от солнца, но отовсюду, наполняя собою весь тварный мир и всю душу его до самого потаенного, сокрытого уголка. Наполняя еще и радостью неизъяснимой. Ликованием, сравнимым разве что с ликованием детской души, когда отец подбрасывал его к небу и вновь ловил надежными и любящими руками. Свет этот чудный изливался на него в абсолютной, стерильной тиши. Но вот где-то далеко, однако с каждым мгновением все ближе и явственнее слышался голос труб. Торжественный. Стройный. Каким встречают царей и праведников. Врата Небесные, что отворяются вдруг перед ним, сверкают кварцевой крошкой. Устремлены в бескрайнюю высь. Невесомы и легки, хотя, кажется, прикрывают собой целую вселенную. Возле врат – рать небесная. Херувимы да серафимы величественные в латах призрачных, сверкающих солнечным жаром, со знаменами и хоругвями в руках, с улыбками на устах, с молитвой в сердце. Страшно войти во врата эти, но ангелы влекут Киприанову душу все дальше и дальше, все выше к свету, что источает тот самый единственный источник правды и всего сущего – престол Небесного Царя…
Сапфирами лазоревыми и лимонными переливается Царский Престол. Скалой неприступной высится. Планетами послушными опоясан, что вращаются вкруг Престола неостановимо. Звездной пылью мерцающей осыпан. Туманами галактическими укутан. Радугой нескончаемой окружен. По малахиту подножия резьба искусная, мозаика яшмовая, сложенная в слова: Εγώ είμαι το Άλφα και το Ωμέγα, ἡ ἀρχὴ καὶ τὸ τέλος[146]. Цветами неувядающими со всех концов земли украшен Престол. И цветник этот источает благоухания, каковых на земле не сыщешь, потому как там, на земле, эти цветы разделены, но здесь – собраны в единый букет. Птицы над теми цветами, и бабочки, и пчелы, и мотыльки вьются гурьбой, упиваясь неистощимым сладким нектаром. И семь лампад бронзовых – суть семь Духов Божьих, что следят неусыпно за грешниками и праведниками по всей земле.
У каждой из четырех основ Престола – по одному стражу: Телец, Лев, Орел и Ангел. Всяк из них – шестикрыл. Всяк исполнен светлых очей. Медной поступи. Гласов грозных, воспевающих непрестанно: Ἅγιος ἅγιος ἅγιος κύριος ὁ θεὸς ὁ παντοκράτωρ, ὁ ἦν καὶ ὁ ὢν καὶ ὁ ἐρχόμενος[147].
Двадцать четыре трона, по двенадцать с каждой из сторон Престола, высятся, и переливаются огнем, и сверкают смарагдом. На каждом из них – седовласые старцы в белых долгополых одеждах, со златыми венцами на главах. Ἄξιος εἶ, ὁ κύριος καὶ ὁ θεὸς ἡμῶν, λαβεῖν τὴν δόξαν καὶ τὴν τιμὴν καὶ τὴν δύναμιν, ὅτι σὺ ἔκτισας τὰ πάντα, καὶ διὰ τὸ θέλημά σου ἦσαν καὶ ἐκτίσθησαν[148], – молвят старцы и падают ниц пред Сидящим. И возлагают с трепетом к ногам его златые свои венцы.
Лик и образ Сидящего – неизъяснимы. Сложны и непостижимы чувства при Его созерцании. Прежде всего – любовь. Настолько могучая и всепоглощающая, что сообразна свежему воздуху. Океану безбрежному, в чью негу погружаешься и напитываешься ею до самого донца. До удушья. До галопа сердечного. Но вместе с тем страх, граничащий с ужасом, от которого замирает оцепенело душа. И восторг неописуемый, детский. И трепет. Благоговение истинное, по сравнению с которым любое царское ли, имперское ли почитание – всего лишь бестолковая причуда. Близость кровная, по существу родство, поскольку вся твоя родня до самых первых колен, как и родня всего сущего на земле, – Его творение. И когда осознаешь это, проникнешься пониманием того, что не только повелители мира сего, не только каждый человек, но и каждая букашка, даже крохотный цветок камнеломки на руинах царских дворцов задуманы и созданы Им и живут и умирают под Его неусыпным досмотром, вот тогда-то и откроется вся Его Божественная природа. Воля Его. И непостижимость Его величия!
Стоя теперь пред Престолом Спасителя, Киприан чувствовал рядом с собой тепло иных душ, что прибывали к Нему и вскоре исчезали бесследно, но иные продолжали стоять коленопреклоненно и молиться. Была среди них и Иустина – чище, прекраснее прежнего. Подобна ангелам и херувимам, ее окружающим. Безбоязненно преклонила главу у самого основания Престола, возле медных ступней шестикрылого Льва. И светлый блик, словно отеческая рука, касался честной ее главы.
Kαι είδα, και νάσου, στο μέσον τού θρόνου και των τεσσάρων ζώων, και στο μέσον των πρεσβυτέρων, ένα Aρνίο να στέκεται ως σφαγμένο, έχοντας επτά κέρατα, και επτά μάτια· που είναι τα επτά πνεύματα του Θεού, τα οποία έχουν αποσταλεί σε ολόκληρη τη γη. Kαι ήρθε και πήρε το βιβλίο από το δεξί χέρι εκείνου που κάθεται επάνω στον θρόνο.
Kαι όταν πήρε το βιβλίο, τα τέσσερα ζώα και οι 24 πρεσβύτεροι έπεσαν μπροστά στο Aρνίο, έχοντας κάθε ένας κιθάρες, και χρυσές φιάλες γεμάτες από θυμιάματα, οι οποίες είναι οι προσευχές των αγίων· και ψάλλουν μία καινούργια ωδή, λέγοντας: Άξιος είσαι, να πάρεις το βιβλίο, και να ανοίξεις τις σφραγίδες του· επειδή, σφάχτηκες, και μας αγόρασες στον Θεό με το αίμα σου, από κάθε φυλή και γλώσσα και λαό και έθνος· και μας έκανες βασιλιάδες και ιερείς στον Θεό μας· και θα βασιλεύσουμε επάνω στη γη.
Kαι είδα, και άκουσα μια φωνή από πολλούς αγγέλους, ολόγυρα από τον θρόνο και από τα ζώα και από τους πρεσβύτερους· και ο αριθμός τους ήταν μυριάδες μυριάδων, και χιλιάδες χιλιάδων, λέγοντας με δυνατή φωνή: Tο σφαγμένο Aρνίο είναι άξιο να πάρει τη δύναμη και πλούτο και σοφία και ισχύ και τιμή και δόξα και ευλογία.
Kαι κάθε κτίσμα που είναι μέσα στον ουρανό, κι επάνω στη γη, και κάτω από τη γη, και όσα είναι μέσα στη θάλασσα, και όλα όσα είναι μέσα σ’ αυτά, άκουσα ότι έλεγαν: Σ’ αυτόν που κάθεται επάνω στον θρόνο, και στο Aρνίο, ας είναι η ευλογία και η τιμή και η δόξα και η κυριαρχική εξουσία στους αιώνες των αιώνων. Kαι τα τέσσερα ζώα έλεγαν: Aμήν· και οι 24 πρεσβύτεροι έπεσαν και προσκύνησαν αυτόν που ζει στους αιώνες των αιώνων[149].
