Стонет лестница под тяжестью тел, сонно бредущих навстречу. Все ближе музыка «цепелинов». Все громче голоса, что воют гимн свой бесовской во все глотки, да вразнобой: кто младенческим голосом, кто старческим, кто истерическим, бабьим. Слышит их Сашка совсем рядом. Столь близко, что воздух гнилостный, что истекает из чрев их вместе с беспощадными словами, окружает его со всех сторон густым мороком. Глушит. Дурманит.

стонут супостаты, —

Тут и гусиный труп, что принес ему гостинцем Сатана, поднялся из корзины. Крылья ощипанные расправил. Культями обрубленных лап по доскам сучит. Шеей крутит обезглавленной. Гузкой вертит бесстыдно. Танцует.

– Шибче, Сашка! – орет визгливо позади материнский голос. – Шибче, сынок! Покажи им, какой ты герой!

А тот и рад стараться. Вертится волчком, то и дело распахивая выпотрошенные внутренности. Скачет мелким бесом. Колотит культями под бесовскую дудку.

– Гусак ты, а не герой! – гогочет позади кто-то из бесовского племени.

– Гусак Советского Союза, – вторит ему другой.

– В печку гусака! – орет третий.

– В жаровню! В геенну его! На угли! – подхватывают остальные.

– На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия, – шепчет Сашка обессиленно, будто позади – бесконечный марш-бросок, ярая битва.

Это чувство он помнил еще с войны. С той самой бойни среди панджшерских скал, когда, казалось, огонь, и смерть, и ярость – они повсюду. И нет никаких сил. Только смирение. Со смертью. С неизбежностью конца. В это мгновение и снисходит на воина Дух Святой. Божественная благодать. Дарует силы. Дарует еще один, последний, магазин патронов и пару гранат в окровавленной разгрузке убитого товарища. Зазевавшегося духа, перезаряжающего автомат. Старую чинару, что прикроет тебя от огня. «Вертушку», что вынырнет наконец из-за скалы. И спасение. Верить! Несмотря ни на что! Ни на кого не глядя. Верить даже тогда, когда кажется, что никто уже не поможет. Все оставили. Даже Бог. Верить в самый последний свой час на этой земле. Окунаясь в тонкую пленку, что разделяет жизнь прошлую и жизнь вечную. Верить. И Он спасет.

– До Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое, – шепчет совсем уже изможденно.

Но слова молитвы его, словно пули, бьют и бьют в самое сердце беснующегося врага.

Все стихло. За окном бледнел топлеными сливками горизонт. Скорый поезд Москва – Лабытнанги мчался мимо, поднимая к низкому небу мешанину дождевых брызг, опавших кленовых листьев и оставленных надежд его пассажиров. Вслед за ним, но в другую сторону, потянула густая стая гуменников. Вожак указывал им путь на Сиваш. И жвакал счастливо, предвкушая и себе, и своей стае пусть и долгий путь, да в конце концов счастливую, сытную и безмятежную зимовку на камышовых берегах гнилого моря. Дрозд запоздалый и жадный подъедал на старой рябине оранжевую россыпь подслащенной ночными заморозками рябины. Последний и самый стойкий осиновый листок из последних сил сосал нутряной сок матери, уже изготовившейся к долгому зимнему сну. Ярким желтком еще радовал глаз посреди мерзости осеннего запустения. Зачем-то еще жил вопреки неотвратимости конца. Трепетался робко на хладном ветру. Но вот оторвался. Взмыл ввысь, к материнской кроне, точно хотел в последнем своем полете окинуть землю, увидеть ее с высоты, прежде недоступной. Качнулся несколько раз. И, не чувствуя уж больше под собой тугого ветра, плавно поплыл туда, где квасились, гнили и превращались в тлен тысячи его собратьев.

Сашка подхватил желтый трепетный желток почти у самой земли. Долго смотрел на него в изумлении, постигая эту простую и вместе с тем сознанием человеческим не осязаемую бесконечность и краткость всякого бытия. Улыбнулся. И спрятал листок среди страниц затертого церковного помянника, где хранились у него имена живых и умерших, даруя ему тем самым жизнь если не вечную, то долгую.

Ἀντιόχεια[124]. Imp. С. Aurelio Valerio Diocletiano VIII et Imp. Marco Aurelio Maximiano VII[125]

Пленили их на рассвете, едва лишь алая нить зари прочертила сумеречный горизонт. Еще и птицы дремали в кронах дерев. Еще и месяц узкий, едва народившийся, не побледнел, отливал чистым серебром в черной пучине, и россыпи звезд не померкли пока. Дремала даже река. Воды ее цвета спелых олив, казалось, остановили свой бег, ожидая пробуждения мира. И только раскаленное светило медленно вращалось в космической бесконечности, толкало малые и большие планеты, сгрудившиеся вокруг его жара в нескончаемом, божественном круговороте.

Солдаты подошли к дому неслышно, будто стая котов. Перекрыли снаружи все входы и выходы. Торопливо миновали сад, с хрустом подавив калигами нескольких неторопливых виноградных улиток. Ступили всей сворой в атриум и уж тут не таились: ударами ног вышибали двери, бесстыже вламывались в комнаты, горланили зычно, всем своим видом, поведением и действиями демонстрируя власть, решимость, насилие – над тишиной и умиротворением этого дома.

Еще не услышав, но почувствовав пленителей, Киприан поднялся с лежанки, возжег лампаду, другую, третью, покуда келья его, в которую он перебрался после того, как отдал поместье под монастырь, не осветилась ярко. Келья была совсем крохотная и располагалась на верхнем этаже. Прежде тут хранился домашний скарб: отрезы льняной ткани, щетки с метлами, треснувшие амфоры, пришедшая в негодность мебель, из которой он оставил только колченогий стол да узкую лежанку с обломанной спинкой. Когда солдаты вошли в его келью, Киприан уже стоял одетым, держа котомку со сменным бельем, сандалиями и мелом для чистки зубов, – только за плечи закинуть. Жизнерадостный центурион с косым шрамом через лицо от челюсти до уха, завидев такую готовность и смирение, широко улыбнулся и намеренно церемонно склонился в поклоне, пропуская епископа к выходу.

Спускаясь по ступеням к выходу, он сквозь шарканье солдатских ног, скрежет доспехов и оружия заслышал, как ведут по коридору Иустину. Различил легкий ее шаг и, кажется, даже ровное дыхание. Настоятельница не страшилась солдат. Не упрашивала о пощаде или снисхождении. Шла молча, почти торжественно, как если бы поспешала на утреннюю службу во храм. Их взгляды встретились только в саду, куда в предрассветную молочную хмарь согнали всех шестерых насельниц вместе с престарелой матерью самого Киприана. Иустина смотрела то на несчастных сонных насельниц, то на епископа озабоченно. Не за себя печалилась. За них, еще слишком слабых духом и верой. Во взгляде епископа чувствовала, напротив, опору, крепкую твердь, за которой ничего не боязно. Всё по силам. Ибо во взгляде его отражался Сам Христос в силе Своей.