Прежде он бродил по роще этой без опаски и страха. Засыпал в объятиях нимф. Пробуждался от поцелуя Авроры. Кормил цветочной пыльцой пчел. Разговаривал с птицами. Слушал сплетни зверей. Теперь он их не слышал. Или дар этот магический утерял. В нимфах видел ныне источник искушения. Сторонился докучных дриад. И страх, липкий до хладного пота страх шагал за ним по пятам.

Храм Аполлона, гуще прежнего увитый плющом и ползучими сорняками, сходен стал с лесным гротом. Жертвенник, чей священный огонь уже несколько месяцев не возжигала рука понтифика, а уж тем более мирянина, обвивает тонкий побег дикого винограда. Статуя божества в адитоне подернута паучьими тенетами, загажена пометом стрижей, пылью подернута, но все так же величественна, надменна. В трепетном свете факела, который возжег Киприан перед тем, как вступить в храм, лицо Аполлона, весь облик его, казалось, сразу оттаял, ожил. И взирал на пришельца то ли с упреком, то ли с радостью. Прежде он упал бы пред божеством ниц. Возжег не только факел, но прежде всего сам жертвенник. Молился без устали. Приносил жертвы. Лил вино на обгоревшую плоть. И молился вновь.

Теперь он смотрел в лицо Аполлона с вызовом. С неприкрытой усмешкой. С сарказмом, горьким, как желчь. Взглядом, полным утраченных иллюзий.

– Очнись, идол! – выкрикнул Киприан, глядя на меняющееся лицо божества. – Где жало твое? Где твоя сила?! Ныне смеюсь над тобой. Презираю тебя. Проклинаю тебя, порождение тьмы!

И лишь помянул тьму, потемнело и лицо Аполлона. Чело нахмурилось. Загорелся гневом взор. Взыграл золотым кадыком. Желваками проскрежетал. Вздымая столпы пыли, паутины тенета срывая, пугая летучих мышей и крыс, хоронившихся под его покровом, ожил вдруг истукан. Оторвался, с грохотом камнепада сошел с постамента, на котором простоял несколько сотен лет. Двинулся к Киприану. Царственный его лик был исполнен неколебимой решимости, могущества и гнева. Шел медленно, тяжело, сотрясая и храм, и саму священную рощу, что от шагов его враз пробудилась, охваченная ужасом первобытным. Припустил прочь из рощи олений гарем. Стражи ночи, филины и неясыти, с криками метнулись подальше от этих мест. Вслед за ними – шумные стаи летучих мышей и лис. Перепуганные нимфы поспешили укрыться на дне покрытых ряской озер. И мраморные лица божеств еще гуще затянуло темной патиной. Все ближе истукан. Все громче шаги его. Страшнее безжизненный взгляд. Минуты не пройдет, как растопчет Киприана, раздавит циклопическим своим туловом. Вспомнил тогда кудесник, как спасалась и ограждала себя от его же, Киприанова, чародейства чистая Иустина, и факельной копотью начертал торопливо крест прямо перед истуканом – на алтаре в его честь. Остановился тот как вкопанный. Словно кто-то неведомый и могущественный в одночасье лишил его адских сил. Стоял молча, шевельнуться не в силах. Только грозно глядел на чародея. Хрипел гулко. Шипел.

– О губитель и обольститель всех, источник всякой нечистоты и скверны! – выкрикнул в харю ему Киприан. – Ныне я узнал твою немощь. Ибо если ты боишься даже тени креста и трепещешь Имени Христова, то что ты будешь делать, когда Сам Христос придет на тебя? Если ты не можешь победить осеняющих себя крестом, то кого ты исторгнешь из рук Христовых? Ныне я уразумел, какое ты ничтожество; ты не в силах даже отомстить! Послушавшись тебя, я, несчастный, прельстился и поверил твоей хитрости. Отступи от меня, проклятый, отступи, ибо мне следует умолять христиан, чтобы они помиловали меня. Следует мне обратиться к благочестивым людям, чтобы они избавили меня от гибели и позаботились о моем спасении. Отойди, отойди от меня, беззаконник, враг истины, противник и ненавистник всякого добра!

Задрожал истукан мелкой дрожью, аж позолота с него посыпалась сверкающим дождем. Зарычал истошно, будто зверина раненый. Очами злобно сверкнул. Жженой серой воздухи наполнились. Сладким смрадом тления телесного. Кинулся демон на Киприана, сокрушив на своем пути алтарь мраморный и жертвенник бронзовый опрокинув. Сейчас бы и раздавил бывшего своего служку. Да только тот вновь, памятуя об Иустине, и себя самого осенил крестным знамением. И воскликнул:

– Боже Иустины, помоги мне!

Словно ураган сей же миг пронесся внутри святилища. Подхватил истукана и с силой исполинской отшвырнул в самую глубь адитона. Вздрогнули, трещинами подернулись стены. Крошка мраморная и пыль облаком мутным заволокли храм. И только скрежет зубовный. Только суставов хруст да вой гортанный, животный слышались из тьмы. Снова и снова осенял себя крестным знамением Киприан. И не только себя, но и эту шевелящуюся, харкающую тьму, в которой, казалось ему, и средоточилось земное зло. И не только земное. Вселенское. «Χριστὸς ἀνέστη![92] – повторял чародей заполошно. – Χριστὸς ἀνέστη!» Повторял снова и снова, охаживая именем Спасителя поверженное чудище со всех сторон, точно железной палицей. Крестился неудержимо. Кланялся до земли. Вновь и вновь, покуда не взмок, не лишился последних сил. Тихо сделалось в адитоне. Ни звука. Ни стона. Ни шороха. Выдохнул Киприан. Отер крупные капли пота с лица. Перекрестился напоследок, еще и не осознавая, верно, в какую битву вступил. И каким Божественным чудом вышел из нее целым и невредимым. А когда повернулся к адитону спиной да пошел прочь из языческого святилища, голос утробный донесся вослед:

– Не избавит тебя Христос от рук моих!

Обернулся. Позади тьма непроглядная.

Вся ангельская воинства возвеселистася, видя тя воина Царя Небеснаго непоколебима и со дерзновением Христа проповедавша, егда веден был на мечное сечение вместе со Иустиною. Ты же болезноваше за нея, да не отречется от Христа, егда увидит тя усекнута, увещал еси мучителей, да исперва ю, а по ней и тя усекнут, подклони же под меч главы своя, Богу воспели есте: Аллилуиа.

Витии многовещаннии не возмогут по достоянию восхвалити страдания ваша за Христа, не убоялися есте прещений лютых, но со светлыми лицами представше судилищу цареву, воздвизая всех верных воспевати вам сице: Радуйтеся, веры Христовой непоколебимии исповедницы; Радуйтеся, Пречистыя Троицы дерзновении проповедницы. Радуйтеся, мучения лютая ни во что же вменившии; Радуйтеся, страдания ваша в храмах Божиих величаются. Радуйся, священномучениче Киприане, скорый помощниче и молитвенниче о душах наших.

Москва. Январь – май 1988 года

Снегирь покончил с собой в канун Рождества. Еще торчала в цинковом ведре с мокрым песком посреди комнаты плешивая елка с цветной бумажной мишурой, стеклянными сосульками, картонными снежинками, шарами серебристыми. Еще смешили советский народ с экрана японского телика развеселые при любом режиме одесские хохмачи. Еще и водки ледяной полна морозилка. И девушка Женя с фармацевтического факультета после ночи любви пребывает в неге, в объятиях сна. А Снегирь уже мертв безвозвратно.

Три часа назад, когда ненасытная Женя наконец уснула, он выскользнул из постели и голым ушел на кухню. Не зажигая света, отрешенно смотрел в окно на такие же темные стекла соседних домов, замечая, что жизнь теплится лишь в немногих. Жег сигареты с ментолом, которые оставила на кухне студентка. Откупорил осторожно, неслышно запотевшую бутыль «Советского шампанского». И выпил ее несколькими долгими глотками прямо из горлышка тяжелого зеленого стекла. Отыскал возле картонной иконки Спасителя изготовленный, да позабытый в любовных утехах косяк чарса. Подпалил и затянулся глубоко. Не вынимая его изо рта, проследовал в ванную. Пробкой пластиковой на толстой леске заткнул слив и открыл горячую воду. В зеркало, обклеенное потешными переводными картинками с ежиками, мухоморами и тремя блондинками из ГДР, на него глядел изможденный человек, в котором за облезлой амальгамой, за голубым дымом дурмана Снегиря можно было узнать с трудом. Разве что во взгляде едва мерцал, едва сквозил чрез тяжкую, тугую пелену морока ребенок, каким был он когда-то. На коже его предплечья, схожей по цвету с бумагой газетной, виднелась аббревиатура ОКСВА и годы службы. Всего-то два года. Поверху – Allah, имя мусульманского бога. Вот и все, что было в короткой жизни Мишки Снегирева. Глядя на свою небритую физиономию, коротко усмехнулся и полез в ванну. Здесь распластался блаженно, ощущая, как горячая вода разгоняет кровь, парит лоб, полнит суставы и кости истомой блаженной. Станок, которым Женя брила подмышки и ноги, лежал на самом краю ванны. С обрезками рыжих волос, засохшей пены. Раскрутить станок, вынуть из него лезвие несложно. Да и полоснуть по венам обеих рук совсем не больно, оказывается. Лазоревый дым тлеющего чарса. Пурпур истекающей в воду крови. И теплая, будто материнское лоно, утроба смерти, что увлекала Снегиря все глубже и дальше в непроглядную свою тьму.