На девятый день мора и сама Иустина заметила чуть выше запястья правой руки темное пятнышко. А к вечеру ее уже терзал пустынный жар и озноб ледяной. Силы, словно вода из треснувшей амфоры, истекали из нее поспешно, покуда не кончились вовсе. На что уж Клеодония передвигалась едва, но и та, прознав про скоротечный недуг единственной дочери, приползла в ее опочивальню. Опустилась на колени перед ложем умирающей дочери со слезами. Девушка дышала настолько прерывисто, будто каждый ее вдох был последний. Но вдруг открыла глаза. Оборотилась к заливающейся слезами матери и едва слышно произнесла: οὐκ ἀποθανοῦμαι, ἀλλὰ ζήσομαι καὶ διηγήσομαι τὰ ἔργα Κυρίου[80].

По сказанному все и случилось. Утром она пошла на поправку. С того дня мор обходил дом Иустины стороной по молитвам ее неустанным. Но еще и потому, конечно, что всей семьей и с прислугою как бы ушли в затвор. Поместья пределов не покидали. Неделю жили на собственных запасах и заготовках. Воду кипятили на очаге. Жилые комнаты по несколько раз на дню окуривали дикой полынью, лавром и ладаном. Ну и двери на запоре держали.

Но в них постучали. Поздним вечером, после службы, которую Иустина теперь сама и вела, и выстаивала в окружении прислуги в домашнем своем, от сторонних глаз утаенном храме. Постучали поначалу негромко, с некоторым даже извинением. Затем настойчивее, злее. А уж потом и вовсе без всякого уважения, ногами, да железом, да возмущенными кулаками без разбора. Иустина дверь открывать все же не стала. Вышла на балкон.

Внизу, освещенные мерцающим светом десятка факелов, стояли знатные горожане, новый понтифик, которого прислали из Рима несколько недель тому назад, несколько легионеров с копьями и, к удивлению Иустины, дьякон Феликс, который в прежние времена сторонился городских властей, досаждавших ему притеснениями. Но тут вдруг к ним примкнувший. Он-то первым девушку и заметил. Поклонился ей до земли. Молвил:

– Не только мы, Иустина, весь наш народ в скорби пребывает. Глаза наши слепнут от слез. Гортань от криков иссохла. Одежды наши почернели от копоти погребальных костров. А руки устали копать могилы. Ведаем, что беды эти снизошли на нас по злой бесовской воле. Князем тьмы ниспосланы на нас.

– С князем тьмы не знаюсь, – прервала его Иустина. – Скорблю вместе с вами. Но не причастна к этой беде.

– Ведаем и то, – выступил вперед новый понтифик, грузный семидесятилетний старик с одышкой и красным апоплексическим лицом, – что беды наши наступили после того, как отказала ты в чувствах юноше Аглаиду, чем и огорчила наших богов. Да еще возмутила великого жреца и кудесника Киприана, каковой грозится теперь уничтожить и город сей, и всех его граждан. Молим тебя нижайше, почтеннейшая Иустина, выходи замуж за Аглаида. Смирись пред Киприаном-кудесником.

– Они не мои боги, – решительно ответила девушка, глядя прямо в глаза понтифику. – Мой Бог не сотворит зла и обиды не держит. Он любит и спасает. Он и юношу Аглаида однажды спасет, если тот решится покаяться в содеянном зле. И кудесника Киприана вразумит да от злых его чар сбережет. Что до меня, то я буду еще усерднее молиться за вас, и за наш город, и всех жителей его. И ты, Феликс, молись. И вы, граждане Антиохии, молитесь, чтобы уже при жизни вашей узреть силу и славу Господа нашего Иисуса Христа.

Странное чудо является притекающим к тебе с верою, священномучениче Киприане, ибо данною тебе от Бога благодатию изгоняти духи нечистыя, мучащия человека, бесы изгоняются, больные изцеляются и поют Богу: Аллилуиа.

Всем сердцем предался еси Богу и всею душею возлюбил еси Его, все твое тщание и желание направляя во еже исполнити волю Его, ты же, яко пастырь добрый, не отринул еси бедами отягченных; но предстательствуеши в молитвах пред Господом, даруя исцеления и утешение. Мы же, восхваляюще любовь твою к Богу, взываем ти сице: Радуйся, всем сердцем Христа возлюбивый; Радуйся, добродетельми преисполненный. Радуйся, недугующим и разслабленным поможение; Радуйся, в скорбех и печалех утешение. Радуйся, наветов и искушений, от мира, плоти и диавола находящих, прогонителю; Радуйся, всех болезней душевных и телесных исцелителю. Радуйся, священномучениче Киприане, скорый помощниче и молитвенниче о душах наших.

Москва. Май 1984 года – апрель 1985 года

Мама примчалась в госпиталь, как только узнала в военкомате о страшном ранении сына. Первым же поездом. Проходящим. С сумочкой старой, лаковой, какую Сашка помнил еще с пацанских своих времен, потому как тайком рылся в ней в поисках карамельки-леденца, а находил флакончики духов, губную помаду в железной блестючей гильзе, дамские перчатки, платки, чеки из магазинов, квитанции и жировки. Но иногда и кульки конфет, от сладкоежки упрятанные.

Теперь эта сумка стояла возле его тумбочки, и мама сидела рядом, не смея не то что обнять, но и прикоснуться к сыну, понимая, какие страдания вызывает даже голос ее. Ну хоть взглянула на раздавленную свою кровиночку. Утешилась, что жив. Отрыдала в госпитальном коридоре да уехала обратно домой, не в силах хоть чем-то помочь.

Вернулась вновь, когда Сашка осваивал первые свои протезы. Но и тогда надолго не задержалась. Хотя, конечно, на сей раз долгонько толковали, устроившись на скамейке в парке под черной дуплистой липой. Про войну. Про ранение и лечение. Про отца покойного. Ну и, естественно, про грядущее житие.

– Вот выпишут, – мечтала мама, – вернешься домой. Я тебя откормлю. Работать устроишься. Инвалидам войны теперь помогают. Не то что прежде. В мастерские какие. Или на картонажную фабрику. А там, глядишь, и девушка хорошая сыщется. И ребятишек Господь пошлет. Тебя ведь там-то не задело?

– Не задело, – краснел Сашка, а сам представлял себе унылую эту жизнь в родном Шадринске. Представлял картонажную фабрику, где он с другими инвалидами клеит коробки, а после работы идет с ними в пивную на углу Ленина и Карла Либкнехта, врет про войну, плачет, песни жалостливые поет да тут же в бурьяне возле пивной и засыпает. И это жизнь? Ради этого появился на свет? Учился летать. Воевал. Убивался и других убивал. Терял друзей и собственного отца. Ноги собственные. Ради этого учиться вновь ходить? Дышать. Восхищаться. Любить. Ради того, чтоб остаток жизни посвятить клейке картонных коробок? Чтоб жрать домашние пироги? Огорчился Сашка материнскими мечтаниями и планы ее на дальнейшее его житие решительно отверг.

– Прости, мама, но я не вернусь в Шадринск, – сказал он ей тут же, на скамеечке под черной липой, – и на фабрику не пойду. Я советский офицер. В армии останусь.

– Не смеши меня, – как-то по-чужому и недобро ответила мама. – По всем законам тебя просто обязаны комиссовать.

– А вот это мы еще поглядим, – огрызнулся Сашка, понимая вдруг, что жизнь его в эту самую секунду обретает совсем иной смысл и предназначение.

Рапорта его в Министерство обороны уже со следующей недели уходили регулярно. Поначалу в управление кадров, а затем и на имя самого министра, маршала и героя. Рапортовал Сашка начальству своему высокому о том, что после тяжелого ранения освоился ходить и даже бегать на протезах, что службе в Вооруженных силах СССР его увечье не помешает, больше того, послужит хорошим примером другим солдатам и офицерам. Поминал и Маресьева, которого бюрократы от армии тоже ведь не пускали на фронт, но опозорились, как известно, поскольку тот и на протезах нащелкал больше вражеских самолетов, чем до ампутации. В заключении каждого рапорта просил из армии не комиссовать и как можно скорее вновь отправить в Афганистан для исполнения интернационального долга.

Не ведал Сашка и даже предположить не мог, что рапорта его, написанные убористым наклонным почерком не выше тетрадной клеточки, дошли-таки до маршала и героя, прочитаны были со вниманием, личное его дело поднято и изучено и – вот ведь чудо какое! – высочайшая резолюция была прикреплена, суть которой проста и всякому понятна: из армии не увольнять, на войну не пущать, направить в академию.