Приказы, как известно, не обсуждаются. А маршальские – тем более. Пришла пора Сашке из госпиталя выписываться и прописываться в академической общаге, расположившейся в Московской области, в поселке Монино.
Но за неделю, быть может, до выписки подкатил к нему Лель Вальтерович с неожиданной просьбой. Поднять боевой двух безногих пареньков, прибывших накануне из Кундуза. Мол, расклеились совсем ребятишки. Рвут зубами бинты. Рыдают. Норовят из окошка на асфальт сигануть. Отстегнул Сашка протезы. Водрузился в коляску инвалидную королем. Да поехал к паренькам на свидание.
Оказались ребятушки почти земляками. Один из Каргаполья, другой из Катайска. Под одеялами казенными упрятались. Подвывают себе тихонечко, по-щенячьи. Видать, все слезы уже выплакали. Ничего внутри, кроме болячки саднящей, пустоты необъятной у них не осталось. Сашке все эти чувства знакомы. Понятно и то, что болячки со временем зарастут, а пустота развеется. Нужно только цель обрести. И надежду.
Балакал он по первости пустым стенам. Бойцы на слова его даже не откликались. Потом посылать стали. Да столь дружно, что Сашка тут же прикинул: этих долго упрашивать не придется. Обретут жизненный смысл в самое ближайшее время. После слушали его со вниманием, когда такой же, как и сами они, обрубыш сочинял им про девушку Антонину, что ждет его в Шадринске хоть и безногого, да любимого. Когда вещал про достижения протезной промышленности, создающей такие конечности, что от настоящих не отличить. Про поблажки и льготы, коими награждает героев родная советская власть. Выходило, что без ног человеку даже сподручнее. Ну прямо как в той народной частушке: «Хорошо тому живется, у кого одна нога! И штанину экономишь. И не нужно сапога». Буквально через несколько дней таких разговоров ампутантов уже и не узнать. Цугом носятся за Сашкой на колясках: в курилку, в лифт да на улицу. Рубают госпитальную баланду от пуза. Мордами розовеют. И даже попытались прижать в коридорных изгибах младший медицинский персонал. Завершающим аккордом воспитательной этой работы стали вновь пристегнутые протезы. Надраенные до глянцевого блеска полуботинки. Отутюженный парадный мундир со всеми Сашкиными наградами, золотом пуговиц, капитанских звезд на погонах, шевроном ВВС на плече и тяжелой гирляндой аксельбанта, свисающей от плеча к пузу. В облачении этом гусарском завалился к своим подопечным словно ни в чем не бывало. «Мужики, я за пивом. Вам взять?»
Этот пронзительный майский день, когда Отечество в сороковой раз праздновало победу в Великой войне, он запомнил навечно. Просветлевшие вдруг лица парней, чьи глаза исполнились надеждой и верой. Хруст новой кожи под железной ступней. Солнца хлябь. Бездны лазури небесной. Марево трепетное яблоневого да сливового цвета. Кровавые ало тюльпаны, что застилают в этот день городские клумбы и сады. А возле клумб – ветераны. Всего-то шестидесятилетние, по большей части пока что живые участники Отечественной войны. С орденами и медалями на пиджаках. С табличками самописными, самодельными в руках, на которых – названия частей, подразделений, армий и фронтов. Ищущий взгляд. Песни под баян. Слезы в кулак. Беленькой пузырек за пазухой. За сорок-то лет все еще современники. Обычные люди в повседневности бытия. Но с каждым годом все реже ряды, все глубже вечность и пустота, перемалывающие человеческие жизни в историю, хоть и великую, но с годами меркнущую и даже изменяемую в угоду молодым, родства не помнящим поколениям. К началу века грядущего их останется и вовсе не больше десятка на всю страну. Да и те – сыновья полков, те, что воевать пришли в детском возрасте. Настоящих же воинов двадцать третьего, двадцать четвертого, двадцать пятого годов рождения, тех, кто первыми уходил на фронт и кого война не выбила, добьет равнодушное время.
Точно так же, как ветеранов войны нынешней, восточной, каковых и за ветеранов-то никто не считает. Ибо пока не закончилась эта война, пока еще жрет новых и новых солдат, живых ли, убитых – не важно, то и ветеранов этих не счесть, не понять, во что обойдутся государству их похороны и дальнейшая жизнь, каких поблажек достойны и достойны ли чего вообще?
Вот, стало быть, и не стоят они с табличками в руках с названиями для русского глаза чужими. Однополчан не ищут. Властью советской и ветеранами войны Великой не замечаемые и покуда не принимаемые. И День Победы – не их праздник.
Шагая на железных ногах по городу, исполненному воспоминаний о победах минувших, думал Сашка и о том, что в войне нынешней победы не будет. Что некого в ней побеждать. И завоевать невозможно. Да и нету в этой войне такого Рейхстага, на котором возможно водрузить красное наше знамя взамен зеленого. И капитуляцию принимать.
Мысли эти горестные хоть и царапали душу, но скоро рассеивались, подобно невидимой майской пыльце. Дыму ветеранского табака.
В Военно-воздушную академию имени первого космонавта Гагарина приняли его, разумеется, безо всяких экзаменов. Проректор по воспитательной работе долго тряс раненую руку. Улыбался глупо, тараторя что-то несуразное про личный пример, доблесть и офицерскую честь, сам, естественно, мало в сказанном соображая. Однако же, дай бог ему здоровья, выхлопотал для Сашки в общаге комнату на солнечной стороне. С видом на лес. На первом этаже, чтоб инвалиду подниматься не в тягость. Оформился Сашка на довольствие. Выправил отпускные. И с легким сердцем, как говорится, к маме на побывку. До конца августа.
В шадринской неге, под покровом материнской любви и попечения, лето пронеслось незаметно. Часами сидел в горсаду, проглатывая без разбора все, что находил в отцовской библиотеке: «Король Лир», «Три сестры», «История Рима от основания города» Тита Ливия, «Вино из одуванчиков» Рэя Брэдбери, модного Аксенова и «В окопах Сталинграда» Некрасова. Отыскал в глубинах березового книжного шкафа позади ровных книжных рядов и еще одну книгу, само существование которой в их доме уже вызывало слишком много вопросов. На зеленой ее обложке тускло светился православный крест, а на толстом корешке тем же тусклым золотом значилось: «Библия». И мама, и отец, и сам Сашка, и все его окружение – сплошь народ воспитания атеистического. Так откуда же в доме зловредное это чтиво? И отчего от чужих глаз упрятано? Уж не читал ли его отец тайком? Раскрыл увесистую находку. А ведь и правда читал. Некоторые странички загнутыми уголками обозначены. Слова и даже целые предложения простым карандашом подчеркнуты. Странные слова. Сашкиному уму непонятные. Как эти, к примеру: «Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет, и отрасли от него выходить не перестанут: если и устарел в земле корень его, и пень его замер в пыли, но, лишь почуяло воду, оно дает отпрыски и пускает ветви, как бы вновь посаженное. А человек умирает и распадается; отошел, и где он?»[81] Захлопнул Библию в недоумении. И вновь упрятал в тесное закнижье.
Вдали от посторонних глаз, не по одному разу падая и поднимаясь, овладел Сашка заново старым своим «Уралом». Поскрипывая цепью, педалями тугими, гонял вечерами на озеро, что на Красной Ниве (слишком уж заболочена, человеком загажена ближняя речка Исеть). Рассупонившись на песочке горячем, ходули в блаженстве отстегнув, ложился подле стоячей воды, зачарованно наблюдая, как зависают вертолетами над осокой стрекозы, как тычется, клюет мошкару плотвица шустрая, стрижи носятся над водой кругами, и сельские девки в купальниках из нейлона сторожко входят в парную воду. Девки были ладные. Крутобедрые. Взращенные на парном молоке да материнской сдобе. Шла пора сенокоса, так что и стар и млад – в полях. Трепать, сгребать в валы, стоговать. Дорослым после тяжкой работы еще по хозяйству управиться. И только молодухам – смыть с себя труху, пот, волглые травы. Да жизни возрадоваться. Парной воде. Тихому летнему вечеру. Выходили из воды, словно нагие – до того липко жалась мокрая ткань к упругим задам и грудям. И удивленно, а какие так и брезгливо глядели на безногого парня, что возлежал на песке возле поваленного велосипеда.
