Полбяная лепешка вчерашняя, заветренная и подсохшая, остатки вина кабацкого, совсем дешевого, разбавленного водой, накидка бедная, потрепанная, под солнцем выцветшая – ныне словно плат – вот они, Тайны Святые, над которыми стоял теперь епископ, крестил звездно в ожидании сошествия на них Святого Духа.
– Воистину небо и земля полны славы Твоея через явление Господа, и Бога, и Спаса нашего Иисуса Христа, – взывал к Господу Киприан. – Исполни, Боже, жертву сию благословением Твоим чрез наитие Твоего всесвятаго Духа.
Яко Сам Господь, Бог наш и Царь всех Иисус Христос на вечери в ночь, в нюже предал Себя за грехи наши и умер плотию за всех, взял хлеб во Свои святые, пречистые и непорочные руки, возвел очи ко Отцу Своему, Богу нашему и Богу всяческих, возблагодарил, благословил, освятил и преломил хлеб, подал его святым Своим, и блаженным ученикам, и апостолам, возгласив… – Тут литургический чин требовал от него возглашения, но горло перехватило душно, и слезы полились из его глаз в понимании, что это последняя его земная литургия.
– Примите, ядите, – проговорил Киприан. Перекрестился. Указуя на лепешку, произнес: – Сие есть Тело Мое, еже за вас ломимое и разделяемое во оставление грехов.
– Аминь, – эхом отозвалась Иустина.
– Тем же образом после вечери, – продолжал епископ, – Господь принял чашу вина, смешанного с водою, возвел очи Свои к Тебе, Отцу Своему, Богу нашему и Богу всяческих, благодарил, благословил и исполнил чашу Духа Святаго, подал ю святым Своим и блаженным апостолам, рек: пийте от нея вси! – Указуя на чашу глиняную с вином, воскликнул: – Сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вас и за многих изливаемая и раздаваемая во оставление грехов.
И лишь только молвила следом за епископом диакониса: «Аминь», явил себя и Сам Господь. Всполохом взошедшего над холмами солнца, тонкой струной полоснул по земле, крохотным солнечным зайчиком остановился на Чаше и Хлебе, наполняя их Благодатью Святого Духа, той самой неизъяснимой, умом не ведомой Божественной силой, что не то чтобы праведников, но самых последних грешников на этой земле возносит в горние выси, уподобляет даже не праведникам, но Самому Христу, вновь и вновь даруя нам надежду на спасение. Марево теплое, духовитое поднялось над Хлебом и Чашей. Вознеслось к лицам, к губам молящихся, причащая их незримо. Наполняя их естество, как и во всякую литургию, радостью единения с Господом. Но ныне Он не только пребывал внутри, но словно стоял рядом. Причащался. Вместе с праведниками своими готовился вновь взойти на Голгофу. Оба чувствовали Его. Его простоту. Смирение. Силу. Но более – любовь! Такую безотчетную и всепоглощающую, что сравниться с ней под силу было только Вселенной. Космос любви! Исчезнуть в нем даже малой звездочкой – нестрашно. Но, наоборот, величайшая радость: светить и сгорать, наполняя собственным светом и собственной любовью бескрайнюю Вселенную Христовой любви.
Вот и причастились Телом и Кровью Господа, которые по сошествию Духа Святого сделались теплыми и сладкими, с радостью сердечной. Слезы высохли. Лица осветили улыбки. Сладкие ароматы кассии источали их тела и дыхание. Миром драгоценным благоухали кожа и волосы.
– Христос с нами! – радостно воскликнул Киприан, принимая в объятия Иустину.
– Во веки веков! – воссияла диакониса в ответ.
Тут уже и солдатня ото сна очнулась. Первым – Феоктист. Глядел дремотно из повозки на причащающихся. На необъяснимую их радость и улыбки, и все не мог понять: как же так? Последние часы жизни отмеряет людям судьба, а они не скорбят, слез не льют, судьбу и Бога своего не клянут. Неужто и правда в вере этой сокрыто нечто особенное, что дарует ее последователям жизнь вечную? Лишает их страха перед смертью? Бывало, что и сам Феоктист в Галльскую кампанию, но особенно в ужасающей битве при Эмесе с войсками пальмирской царицы приносил жертвы богам, умолял их о спасении, но страх все равно не покидал его сердца. Знобил спину. Наливал свинцом ноги. Клокотал в груди. Когда он с ужасом наблюдал, как рушатся рядом тела товарищей. Как кромсает плоть обоюдоострая сталь. Заливают лицо, руки, струятся по доспехам потоки человеческой крови. Однако страх заставлял его еще точнее, еще размашистее рубить направо и налево коротким мечом, доводить себя до состояния яростного исступления, в котором уже нет своих и чужих, добра и зла, победы и поражения, но только ужас, только кровавая мясорубка во спасение собственной жизни. Этот солдат слишком хорошо знал солоноватый вкус смерти, чтобы разуметь чистую радость христиан, встречавших ее без ужаса, но с улыбками.
Улыбались они и всю дорогу до императорского форума, где уже выстроились несколько когорт преторианских гвардейцев в сверкающих сталью доспехах. Бурлила толпа. Ликующие патриоты, которых при любом сатрапе подавляющее большинство, в предвкушении скорой расправы над иноверцами. Стайки учащейся молодежи, собранные тут в назидательных целях. Жрецы – для подтверждения права собственности на веру и ее идолов. Сонм царедворцев от самого скромного чина до приближенных к императору и оттого особенно важных, кичащихся златом и собственной значимостью. Естественно, палачи. Куда же без них в империи?! Драматурги с похмелья, стихоплеты и прочие интеллектуалы, изощренные в продажности поболее портовых шлюх, которые продают свое тело, тогда как эти – душу в усладу толпе или императорскому синклиту. Гомон стоит над форумом. Толкуют о предсказанной жрецами плохой в ближайшие дни погоде. О сожжении и разрушении христианского храма, где погибло народу куда как больше, чем при сожжении Титом Храма Иерусалимского. О плохих уловах скумбрии. Ценах на баранину, что растут второй год подряд. По центру площади – дощатый помост с циклопическими воистину котлами, под которыми, видать, еще с рассвета разведен огонь, поскольку содержимое уже парит, клокочет жирно.
Десяток сигнальных рожков известил о появлении цезаря. Боевые штандарты замерли, будто перед сражением: золотые орлы, бахрома, пурпурный бархат, отверстые бронзовые длани, отчеканенный имперский профиль. Громыхнули доспехи солдатские. Живо заткнулся плебс, а вслед за ним и царедворцы притихли. Над форумом повисла торжественная тишина. Только бурлили котлы.
Гай Галерий Валерий Максимиан – цезарь, тетрарх, приемный сын и зять великого объединителя империи Диоклетиана – вышел к народу в простой солдатской одежде, подчеркивая тем не только свое народное происхождение, но и намекая на возлюбленное дело своей жизни – войну. По молодости лет бывший пастухом, утверждавший, что мать произвела его на свет от соития с драконом, храбро бился он с сарматами, изничтожал полчища карпов и бастарнов, однако всенародно признанных побед добился в сражениях с персами. Даже триумфальную арку воздвигли в честь этих побед. Дворцовая жизнь со всеми ее интригами, сплетнями и сферами влияния, свойственными тетрархии, тяготила цезаря. Поручаемые тестем церемониалы, разбирательства, репрессии старался он исполнять по-солдатски четко, быстро и без излишних рассуждений. Так и теперь, взглянув на двоих арестантов лишь мельком, подал знак к началу экзекуции едва заметным кивком коротко стриженной головы. Претор долго бубнил, зачитывая полный список обвинений и оправданий христианам. Потел. Краем льняной тоги утирал складчатый лоб. Вздыхал от скукоты и многословия антиохийских чиновников, исписавших убористым почерком не меньше трех кубитусов[138] превосходного египетского папируса. Все это время цезарь не шелохнулся. Грубый профиль простолюдина, точно чеканка на медном фоллисе, – незыблем, строг. Взгляд устремлен в себя, потому, если и кипели в душе цезаря страсти и переживания, их было никак не разглядеть.
Закончив чтение, претор принялся сворачивать свиток. Затем произнес:
– Ad mortem te duci jussu consulis jam pridem oportebat, in te conferri pestem, quam tu in nos machinaris. – Взглянул на цезаря, который по-прежнему думал о чем-то своем, царственном. И добавил: – Hoc autem uno interfecto intellego hanc rei publicae pestem paulisper reprimi, non in perpetuum comprimi posse[139].
