Темница, в которую доставили антиохийских арестантов, располагалась неподалеку от императорского дворца и, как выяснилось по прибытии, оказалась забита заключенными под за- вязку.

– Что же вы их все везете и везете? – раздраженно взывал дежурный офицер, получая бумаги из рук веселого центуриона, который не чаял сдать узников под чужую ответственность и поскорее отправиться в обратный путь к жене и болящей дочери. – И ладно бы злодеев каких-то! А то иноверцев… А с душегубами мне что делать прикажете? Нет, забирайте свои бумаги обратно. Этих людей я не приму. Мне к вечеру разбойников привезут. Десять человек. На улице их оставлять? Простите. Заночуйте где-нибудь. Вам ведь только ночь переждать. А завтра все решится. С христианами теперь разбираются быстро.

Пришлось располагаться табором возле тюрьмы.

Вечером опечаленный центурион вместе с подчиненными и арестантами завалился в портовую попину, где собиралась, как и во всяком прибрежном городе, всякая шваль: пираты, проститутки, контрабандисты, беглые каторжники, авантюристы в поисках легкой наживы, армянские и персидские лазутчики под видом торговцев, спившиеся драматурги и солдатня.

В кабаке уже душно и кисло от нескольких десятков разомлевших и не всегда безупречно чистых человеческих тел. От жара раскаленных докрасна углей на кухне и вовсе не продохнуть. Запах жареной баранины, откормленных цыплят, тучной морской рыбы голубым дымком струится под потолок, вызывая у оголодавшего гражданина течение слюны, желудочное нетерпение. Вино в глиняных кувшинах с испариной уже на столе. Глубокая миска с тушеными бобами, от души приправленными чабрецом и перцем. Тарелка с овечьим и козьим сыром, на редкость свежим, должно быть только нынешним утром купленным у лавочника. Миска мелких олив, нерасквасившихся, твердых, духовитых. Кружок луканской колбасы, начиненной бараньим салом, рубленой печенкой, свиным огузком. Даже в холодном виде она хороша, а уж если поджарить немного на решетке да в скворчащей сковороде подать к столу, то и вовсе объедение. Хлеб из полбы, хоть и не царской природы, хрусток корочкой, ароматен в теплоте своей, а с сыром да кружком обжигающей колбасы – совсем отдельный, особый деликатес. А еще бараний бок в подпаленных иголочках розмарина, набитый требухой томленой и салом курдючным, что сочится по бороде, по рукам желтой смолой. Епископ с диаконисой, к удивлению сотрапезников, чревоугодия сторонились. Прочли, склонив головы, благодарственные молитвы, съели по кусочку хлеба и по ломтику сыра. Выпили кружку вина, щедро разбавленного водой.

– Может, уже завтрашним утром решится судьба ваша, – недоуменно расспрашивал арестантов Феоктист, – неужели не хотите хотя бы напоследок вкусить земных радостей?

– А разве в этом радость? – спрашивал в ответ Киприан. – Λέγω δὲ ὑμῖν, οὐ μὴ πίω ἀπ’ ἄρτι ἐκ τούτου τοῦ γενήματος τῆς ἀμπέλου ἕως τῆς ἡμέρας ἐκείνης ὅταν αὐτὸ πίνω μεθ’ ὑμῶν καινὸν ἐν τῇ βασιλείᾳ τοῦ πατρός μου[134]. Так сказано о часе нашем в Евангелии. Неужели ты думаешь, Феоктист, что возможно променять на что-то со стола сего будущий пир, что готовит для нас Господь?

– Хотел бы и я хотя бы одним глазком взглянуть на тот пир, – вздохнул Феоктист.

– Завтра же будешь восседать с нами на нем, – пообещал Киприан.

– Как бы вам, златоустам, и самим не оказаться на том пиру угощением, – прервал их веселый центурион, опрокинув кубок вина. – Видел я, передавая бумаги ваши по назначению, что на форум выволокли чаны на десять куллеев[135] каждый. Варить вас будут, горемыки. Не иначе.

Мелкий озноб промчался по всему телу Иустины. Киприан почувствовал это прикосновением плеча. Мученица молчала.

– Ἐν παντὶ εὐχαριστεῖτε·, – молвил епископ смиренно, – τοῦτο γὰρ θέλημα θεοῦ ἐν Χριστῷ Ἰησοῦ εἰς ὑμᾶς[136].

Кабацкий люд тем временем, вина поднабравшись и желудочную истому утолив, говорил все громче, шуток скабрезных, да взглядов откровенных, да шлепков по различным частям тела не стеснялся вовсе. Иные и вовсе рассупонились, обнажая отвислые перси и мохнатые груди. Иные пустились в пляс. Тут же нашлись тамбурины и авлос. Заплясали и девки бесстыдные, размалеванные, чьи груди тряслись в такт барабанному бою, чьи голые бедра заманивали в свой бесовской круг все новых и новых юношей, мужчин и даже нескольких старцев. Сам дьявол, кажется, вертелся посреди этого человечьего хоровода. Верещал. Вопил. Куражился. Облаченный в пышное разноцветное тряпье, с распущенными рыжими космами до поясницы, с губами, накрашенными соком шелковицы, да подведенными малахитовой пылью глазами, бросился вдруг к столу, где сидели Киприан с Иустиной. Зашелся в безудержном смехе. Приблизился вплотную, так что было слышно, как воняет серой из его пасти. И произнес громогласно и с ненавистью:

…Всю-то последнюю ночь земной их жизни провели Киприан с Иустиною в долгой, непрекращающейся молитве. Антрацитный бархат небосклона исполнился бессчетной россыпью звезд. Присмотреться, так некоторые переливаются персиковыми цветами. Иные морскими. Но больше всего – серебряных, совсем далеких. Возможно, и там сейчас происходит такая же жизнь. Точно так же лают сонные псы. Горят масляные лампадки на окнах. И двое праведников молятся тому же Богу. Но вот сорвалась звезда. Распуская серебряный хвост, промчалась дугой через все небо. И растаяла в пучине. Исчезла со всеми своими собаками, светильниками и праведниками. Оставляя после себя одного лишь Господа, который всему Создатель: и звездам этим бесчисленным, и мирозданию сему, и псам, и даже тонкокрылому ночному мотыльку, что ползет теперь по руке епископа и доживет, быть может, только до будущей зари, но пока жив, каждым дыханием и самим существованием своим славит Господа во всем величии Его и неизъяснимости.

В предвкушении скорого рассвета принялись исповедоваться друг другу. В последний раз. Иустине исповедаться было легко. До Судного дня сохранила она себя в чистоте и непорочности, которые настолько глубоко проникли в душу ее, утвердились в ее сознании, что все иное – дурное и мерзкое – чуралось ее, обходило стороной опасливо. Но и она покаялась епископу, что не смогла толком попрощаться с матерью и прислугой, сестер монастырских не успела благословить на подвиг христианский, и как они там теперь без пастырского ее участия – неизвестно. Болит душа за них. Да и за всех, кого оставляет на грешной этой земле.

Киприану исповедаться было сложнее. Вспомнил он вдруг на радость души давно позабытый, в детстве совершенный грех, день первого своего жертвоприношения, когда под водительством верховного понтифика Луция Красса лишил жизни невинного агнца. Понял ужасающий смысл этой жертвы, в которой запечатлелся и корень всех последующих его пороков, падения его, но и воскрешения. Убивая агнца, он убивал в себе Христа. Но и зарезанный, распятый им собственноручно, Христос не оставил его, претерпел все глумления, обиды, предательства. Поднял с колен. Вознес. И по сей час держит за руку. Стоит позади тылом. Прикрывает щитом веры. И хотя во всю короткую жизнь праведника каялся Киприан неустанно и непрерывно за жизнь свою грешную, ее истоки вспомнились только в канун казни. И был в этом какой-то особый потаенный смысл, та самая последняя черта, перейдя которую в чистоте духовной, уходишь в жизнь вечную налегке. Без тяжкого груза нераскаянных грехов и ошибок.

Литургию служили в девственно-розовом мареве утра. Словно нега неисчислимого сонма розовых лепестков накрыла их своей нежностью, и повозку, возле которой они коленопреклоненно стояли, и улицу у подножия тюремных стен, и тюрьму, и саму Никомедию. И рукотворный кипарисовый крест, пред которым стояли.

– О Владыко, Вседержителю Господи! – вознеся руки к кресту, читал Киприан молитву приветствия. – Призри с небесе на Церковь Твою, на весь народ Твой, и на всю паству Твою. Спаси всех нас, недостойных рабов Твоих, овец стада Твоего. Даруй нам Твой мир, Твою помощь и Твою любовь и пошли нам дар Святаго Твоего Духа, да с чистым сердцем и благой совестью приветствуем друг друга священным лобзанием, без лицемерия и вражды, но в простоте души и чистоте, во едином духе, в союзе мира и любви, в едином теле и духе, в единой вере взывая, в единой надежде нашего призывания, да соединимся в божественной и безмерной любви во Христе Иисусе, Господе нашем, с Ним же благословен еси.