– Куда ты?! – остановила его, когда, пошатываясь, натягивая на себя мундир, подался к выходу вместе с богемой. – Я тебя никуда не пущу. Здесь останешься.
А поскольку идти ему и в самом деле было некуда, спорить не стал.
…Просыпался мучительно, будто возвращался из ада. Мозги словно кто чугунными тисками давил, дырявил их сверлами. Рот и гортань полнились зловонной горечью, как если бы всю ночь напролет кошачье дерьмо пережевывал. Взгляд расплывчат, мутен. А слабость такая, что не то что руки, пальца не поднять, не вздохнуть полной грудью.
Лиля в прозрачном чайного цвета пеньюаре кашеварила возле газовой плиты в три конфорки. Шкварчала на сковородке яичница на сале. Свистел паром чайник. Бурлила на огне эмалированная кастрюлька, источая какой-то сладостно-горький аромат. Судя по скомканной подушке с черным волосом одиноким, по отдельному верблюжьему одеялу, Лиля спала рядом. Форма – на плечиках, отутюжена. Протезы по стойке «смирно» в углу при ботинках вычищенных. Видать, женская рука не один час трудилась над ними. На вздох его тягостный оборотилась приветливо, с улыбкой душевной.
– Доброе утро, защитник Родины! – засмеялась игриво. – Ну что, идем на посадку?
От варева сладкой горечи, что поднесла ему в кружке прямо в постель, клетки мозга разом пришли в порядок, боль улеглась, взор прояснился, а во рту вместо кошек точно цветущий шиповник благоухал.
Ореховый стол теперь был застелен скатертью, отделанной мехельнским кружевом с узором из веточек мимозы, уставлен мейсенским чайным фарфором, шеффилдским столовым серебром – окислившимся, давно не чищенным, бокалами венецианского стекла. Батон «Городской» порезан ломтиками, слегка, но до хруста обжарен; сыр пошехонский с языковой колбасой, что выдают теперь, поди, только в спецраспределителях, нарезкой щедрой полнят тарелку, а на других – и вовсе разносолы изысканные: розовые лепестки семги в поту, ростбиф с нутром нежным, банка камчатских крабов chatka, лоснящийся антрацит черной икры. Паюсной.
История Лили, рассказанная Сашке за завтраком, оказалась так же изысканна и щедра на события, а вместе с тем непонятна, как этот стол посреди тоскливых подмосковных дач.
Лиля появилась на свет в Бейруте от союза русской студентки Светланы и ливанского инженера Салеха, в чьих артериях текла кровь маронитов, суфиев из Бенгази и даже кавказских вайнахов. Кавказская кровь, судя по всему, оказалась остальных властней. Салех не только пять лет учился в Грозном, но и привез оттуда домой беременную русскую жену, происходившую из курян, а в тех краях, как известно, полно чародеев и что ни баба, то сущая ведьма. В бейрутском госпитале Святого Георгия Светлана самостоятельно родить не смогла. Пришлось кесарить. Когда ребенка вытащили из матки, он оказался обвит пуповиной вокруг шеи. И уже не дышал. Белая асфиксия. Времени – считаные минуты. Отсосали катетером амниотическую жидкость изо рта и носа. Адреналина и альбумина в пупочную вену ввели. Искусственную вентиляцию легких подключили. Все без толку. Хотели было констатировать смерть, но тут девочка вздрогнула едва. И вздохнула. Много позже, когда Светлану парализовал осколок фугаса «Стражей кедров» и жить ей оставалось всего сто тридцать минут, она призналась дочери, что в день ее рождения, распластавшись с отверстой маткой под огненным небом Ливана, душу свою обменяла на ее жизнь. И отреклась от Бога.
Только тогда и поняла Лиля, что значили бесконечные родительские распри о детской ее душе. Золотой крестик с распятым Иисусом. Евангелие в кожаном переплете на арабском и русском языках. Литургии. Конфирмация. И даже беседа с кюре – все, что ни предлагал или даже делал тайком отец, вызывало отчаянное, вплоть до истерик, сопротивление матери. Та воспитывала дочь в пренебрежении к христианству, называя его мракобесием, рабским мировоззрением. И при этом насаждала в детской душе русское язычество – всех этих Горынычей, Кощеев, Яг и прочую нечисть, от которых и до бесов рукой подать, и до вождей бесовских. Лиле сказки русские нравились. Гораздо больше непонятных и жестоких старцев, готовых прирезать собственных сыновей, городов, сожженных напалмом, потопов и крестных страданий. Так и росла, покуда сама не узнала, что страдания крестные продолжаются и по сей день. А библейские уроки – не вымысел, не архаика. В Ливане началась гражданская война. После смерти жены Салех добровольцем вступил в Народную гвардию и через шесть месяцев погиб в битве отелей на шестом этаже «Бейрут Хилтон». Бронебойная пуля калибра 12.7, выпущенная из изношенного пулемета системы Браунинга, разворотила его утробу в мгновение ока. Он умер без причастия и покаяния. В те дни Лиля проживала неподалеку от сирийской границы с отцовскими родичами, и те еще несколько лет не говорили ей о гибели папы. Бежали от войны сначала в Хомс, а уж затем и в Алеппо, где Лилю в пятнадцатилетнем возрасте выдали замуж за курдского торговца коврами «хереке». Тот был хоть и богат, но страшно скуп и скор на расправу. Лупил юную жену почем зря за любую оплошность: будь то разбитая чашка или отказ от совокупления. Несмотря на побои и отсутствие любви, через год с небольшим она родила здоровую девочку. Отец нарек ее на курдский манер Перихан. Ангелочек. Поначалу Лиля еще надеялась, что с рождением дочери муж изменится. И если не полюбит ее, так хотя бы уважение проявит за то, что вынашивала, а теперь кормит, лелеет его Ангелочка. Куда там! Года не прошло. Привел на подмену располневшей жене новую пассию. Тонкую девочку-подростка из Идлиба. Лиля, может, и ее стерпела бы, если б не бил. Теперь и без всякого повода. Взглянула не так. Непочтительно встала. Ребенок орет. Сбежала весной, когда все семейство отправилось погостить к курдской родне в турецкий Диярбакыр. В чем была. Без Ангелочка. Сиганула через окно туалета на заправочной станции. С тремястами долларами, зашитыми в подол. Денег этих ей хватило на то, чтобы не только добраться до границы СССР, но и переплыть ее по мутной реке Аракс. Здесь ее и взяли. Почти неделю госбезопасность устанавливала ее личность и связи, поскольку никаких свидетельств о ее принадлежности к Стране Советов просто не существовало. На счастье, в деревне Мазеповка Курской области живы были еще дед с бабкой. Они-то и подтвердили наличие ближневосточной внучки, подкрепив слова свои фотографиями, копией свидетельства о браке, письмами и иными бумагами, каковые хранились в русской этой семье и в местном управлении КГБ.
Больше года приходила в себя Лиля после скитаний на иждивении стариков. Потом поступила на факультет иностранных языков Курского университета. В студенческом общежитии проживала. А поскольку народа с совершенным знанием арабского в областном центре было не слишком много, то и дело отправляли Лилю в качестве переводчика на всякие международные форумы и конгрессы. То в Ленинград, то в Москву. Тут она в конце концов и зацепилась, приглянувшись на Международном фестивале молодежи и студентов сноровистостью своей, нравом покладистым, метким взглядом не только заведующему фотослужбой «Огонька» Гене Копосову, но и главному редактору Коротичу. Тем более что и жилье у нее тут имелось. Брат двоюродный дальневосточный после возвращения с войны и в ожидании запуска на Луну снимал под Москвой старую дачу.
Но как бы уютно ни складывалась жизнь ее в Советском Союзе, какие бы встречи и расставания ни дарила, как ни манила миром, благостью и покоем, все эти годы думала несчастная Лиля только об одном, о брошенном своем Ангелочке, милой Перихан. Спрашивала о ней у духов. Отправляла запросы через МИД в советское консульство. Пользуясь расположением начальства, звонила в Алеппо, Идлиб, в турецкий Диярбакыр. И не получала никакого ответа. Ангелочек исчез. Словно его и не было.
…История всей ее жизни уместилась всего-то в тридцать минут утреннего завтрака, но никак не хотела складываться в Сашкином сознании, равно как и сам этот завтрак, и эта ночь, и пророчества духов минувшей ночью. Больше всего потрясло само существование тонкого мира, в котором есть место не только прошлому, но и будущему, и людей, которые способны миры эти соединять. Такие как Лиля. Не то чтобы она понравилась ему. Скорее оглушила. Заживо поглотила. Жизнью своей. Решимостью. Взглядом пронзительным, вынимающим душу. Собственная безропотность удивляла. Прежде с женщинами, что встречались на его, тоже недолгом, жизненном пути, вел он себя и заносчиво, и игриво, порой даже грубо, ожидая в ответ если и не близости, то хотя бы такого же бессмысленного и бесцельного флирта. С Лилей и подумать об этом было грешно. И даже скомканное ее одеяло ни о чем не свидетельствовало. Весь ее облик, пусть даже и легкомысленный, каждый взгляд, каждый жест и каждое слово свидетельствовали о целомудрии высшей пробы. Таком, что Сашка притронуться к ней не смел. Да что там! Лишний раз взглянуть страшился. Сердце грохотало пневматическим молотом в ушах. До глухоты. До липкой испарины.
