Страсти по демократии приволокли его в Болшево и в другой раз. В стране как раз объявили государственный переворот, обозначенный его вождями как чрезвычайное положение, а поскольку русский народ к таким событиям относится с энтузиазмом, то, позабыв о всяком ином деле и даже о собственных семьях, принялся кучковаться в боевые отряды для спасения президента да возводить баррикады в защиту Белого дома. Новоиспеченный герой – в первых колоннах. Со взором горящим. С воплями о погибели от рук ГКЧП демократии. Тут и главный демократический рупор припомнился – журнал «Огонек». Лунатик вспомнился. Пророчица Лиля. Спиритические сходки по пятницам.
Возле заброшенного сада, сплошь заросшего дурной травой, лианами девичьего винограда, устланного ковром гниющих паданцев яблок и груш, которые никто и никогда не собирал, уже притулилось несколько автомобилей, среди которых несколько иноземных, гладеньких. «Летучая мышь» довоенного производства ярким керосиновым светом освещала и ветхий садовый стол, на котором стояла, и дверь, в которую следовало войти вновь прибывшим. Дверь открывалась, как и положено старым дачным дверям, со скрипом ржавой пружины. В комнате, где прежде встречался с Лунатиком, как и прежде, было темно, драпировано глухо. И только с верхнего этажа струился какой-то жидкий молочный свет. Лестница стонала под каждым шагом героя недужно, хворо. А молочная жижа обволакивала его со всех сторон.
Комната, в которую он поднялся, оказалась совсем небольшой, какой-то даже игрушечной. Жарко пылал камин, сложенный из огнеупорного кирпича. Два десятка свечей плавились в кованых прибалтийских подсвечниках. Чучело филина восседало на дубовой ветке, произрастающей прямо из стены. На полу – медвежья шкура с длинными когтями, отверстой хищной пастью, глазками стеклянными. Книги повсюду: в нескольких шкафах у стен, на полу, на столике из карельской березы, на подоконниках. Были тут и древние фолианты в кожаных переплетах с готическими литерами поблекшей позолоты по корешкам. И бесценные средневековые инкунабулы, каковых и в европейских библиотеках не слишком много, не говоря уже о советских. И даже
[110], не иначе как похищенный из библиотеки Шнеерсона.
Вокруг овального орехового стола восседало несколько личностей творческой наружности. Худощавый мужчина с колючим, скачущим взглядом, стальной проседью в усиках и волосах, остриженных ежиком. Было в нем нечто подлое, лицемерное, такое, от чего хочется залезть под стол. Рядом – женщина в годах с закрашенной синькой сединой, коралловой помадой на тонких губах, оставляющей кровавые следы на папиросном мундштуке. Глаз ее, скрытых под затуманенными стеклами очков, не различить. Старости рук под черными кружевами перчаток – не увидать. Грузный одышливо молодой человек с ранними залысинами, в жилетке твидовой и таком же добротном твидовом пиджаке, с трубкой бриаровской в руке, с крупным золотым перстнем на безымянном пальце, не иначе как отождествлял себя с «красным графом» Алексеем Толстым. И не без оснований. Сходство внешнее и правда имелось. Обок женщина – неявного возраста, выдающая себя за подростка. Косички торчком. Бусики из розовых пластиковых сердечек. Маечка с аппликацией «LOVE», под которой скрывались не по-детски отвисшие груди. Руку ее в переплетениях синих вен под тонкой кожей вожделенно сжимал Лунатик. Иссушал взглядом. Во главе стола – сама чаровница Лилия. Темные ее волосы тяжелыми крупными локонами ниспадали на плечи. Глаза, спелые черешни, глубоки, пробираются в недра душевные молниеносно, без церемоний и всякого спросу. Во взгляде их и насмешка, и сладость, чувствуешь в нем песочную сушь пустынь, угольный огнь и в то же время какую-то непостижимую, почти родственную близость, которой доверяешь беспрекословно и сразу. Губы у нее слегка припухлые, без признаков краски, а оттого обветренные и отчего-то особо желанные. Пальцы тонкие со ртутным блеском нескольких колец. Кожа смуглая, матовая, без малейших изъянов. Во всем облике Лили было нечто арамейское, древнее – из той самой поры, когда меж людей еще жили апостолы и пророки. А сами люди только обретали веру, которую будут хранить почти две тысячи лет. Было в образе ее что-то от Марии Магдалины кисти Эль Греко, Мурильо и Тициана. Но Марии грешной, еще не кающейся, не повстречавшей Христа. Вошедшего рассматривала Лиля недолго. Кивнула согласно, приглашая устроиться за столом на единственном свободном стуле подле Лунатика с пас- сией.
Посреди стола – фанерная доска с алфавитом, цифрами от нуля до девяти, печатями Бафомета, черепами, словами «да», «нет» и «прощай». С бегунком фанерным же, звездой перевернутой украшенным. Никогда прежде не видал Сашка, как вызывают духов из преисподней, а потому решил поначалу, что народ этот собрался за столом просто выпить да посудачить о путче, который ныне обсуждали в каждом московском доме. Но про путчистов, про Горбачева, заключенного в Форосе, никто и не вспомнил. Молча жгли голландский табак, а помимо того, как показалось Сашке по запаху, и коноплю. Цедили по глотку литровую бутылку ирландского Jameson. Ждали истомно.
Наконец Лиля торжественно произнесла:
– Вызываю дух Иосифа Сталина! Приди! Приди к нам!
От слов этих Колючий заерзал на стуле, потому как не далее чем на прошлой неделе опубликовал в «Огоньке» статью с очередными разоблачениями кровавого сталинского режима и ему не слишком хотелось выслушивать, что скажет о ней диктатор.
– Может, Пушкина? – шепнул Лиле, но та даже не обернулась и Пушкина не позвала.
Мирно плавились свечи. Потрескивала жарко сухая береза в камине. И вдруг нечто тяжкое и протяжное с гулом пронеслось за стеной.
– Поезд, – объяснила Лиля. И в то же мгновение фанерный бегунок под ее пальцами вздрогнул и оборотился кругом. – Сталин, – улыбнулась она.
Дух Иосифа Виссарионовича оказался удивительно мил и кроток. Отвечал на вопросы коротко и внятно, без малейших признаков надменности и высокомерия, каковы свойственны, к примеру, душам Петра Первого или Льва Троцкого. На вопрос о судьбах перестройки поведал доверительно, что «Борис станет первым и разрушит страну», «собирать станет Владимир», а «возродит Алексей». Сказал он и про Америку, «которой уж недолго владычествовать», и про Китай, который «к две тысячи пятидесятому году коммунизм построит», добавив при этом весьма эмоционально: «А вы могли бы его еще раньше построить, если бы не были такими дураками». «Вашими методами? – поинтересовался «красный граф». – Лагерями и пытками?» «То и дело озираясь назад, – ответствовал Сталин, – далеко не уйдешь». Тут и Колючий осмелел. Сглотнул виски из стакана и произнес с улыбкой: «Тебе не убедить нас. История вынесла свой приговор, кровавый тиран». «Добрых правителей не существует, – отозвался Иосиф Виссарионович весьма миролюбиво, – точно так же, как и народа, который ими доволен».
Затем перешли к частностям. Женщине-подростку вождь предсказал удачное замужество с грузинским вором в законе по кличке Хистава. «Красного графа» ждала оглушительная карьера в Министерстве культуры, где он будет курировать вопросы реставрации памятников, озолотится на этом деле и будет посажен сроком на десять лет в Мордовский лагерь особого режима для проворовавшихся чиновников. Мальвину с синими волосами ожидало вполне прогнозируемое безумие на почве наступившего климакса и увлеченности дадаизмом, в результате которых она примется по заветам непризнанного совками Марселя Дюшана расписывать масляной краской унитазы в общественных туалетах. И загремит в Кащенко. Колючий эмигрирует в начале грядущего века в Государство Израиль. Издаст здесь несколько книг, впрочем, мало кому интересных. Выдаст дочку замуж за внука эсэсовца. И закончит жизнь в комфортабельном доме для престарелых, до последнего часа проклиная Сталина и советскую власть.
Ни Сашка, ни Лунатик, ни сама Лиля своего будущего знать пока не желали, а потому ничего и не спрашивали. Сталин покинул собрание точно так же, как и появился. Грохотом пролетающего мимо дачи товарняка, трепетом свечей. В остаток вечера, что ожидаемо затянулся чуть ли не до рассвета, поменяли виски на портвейн, отчего интонации обрели пущую громкость, взгляды – туманность, мысли – развязность и революционность. Богема принуждала Сашку звонить ночью в штаб округа, поднимать истребители на спасение Горбачева и бомбардировщики – на уничтожение путчистов. Лунатик в ответ грозился вздернуть богему на фонарном столбе, утверждая, что от нее в стране вся зараза. И только Лиля, хоть и пила наравне со всеми, словно и не пьянела, все глядела на Сашку с какой-то грустью, с печалью какой-то нездешней. Все молчала.
