Покуда минометная рота отцепляла и устанавливала возле проселочной дороги свои тяжелые «васильки» и «подносы» на случай ближнего боя, покуда связисты разворачивали антенны для устойчивой связи с ротами, взводами, штабами, покуда выбирался из БТР заспанный, матерящийся народ, выстраивался, тряс подсумками, жег табак украдкой в кулак, кто-то и отливал тут же, на колеса боевых машин, небушко светлело тихонько, едва, словно хранило, берегло от предстоящей бойни неразумных этих солдат.
Командир батальона майор Васильев, человек малого роста, кряжистый, узловатый, с обветренным и плохо запоминающимся крестьянским лицом, с неуместной, дамской какой-то родинкой над верхней губой, стоял возле штабной машины истуканом, время от времени отдавая по рации короткие приказы ротным да взводным. Пригвоздив взглядом бесхозного наводчика, велел тому разворачивать рацию для связи с авиацией и неотлучно находиться поблизости.
Артподготовка из «васильков» беглым огнем по четыре мины в кассете была сокрушительной и недолгой. Кастрюльный их грохот, лязг лафетов, дальний, нарастающий гул разрывов, вздымающих в небо рваную поросль, древесные ошметки, комья серой земли и жижи, казалось, поселили во вражьих рядах ужас и смятение, расчистили безопасный путь для наших солдат. Все, что живо было еще недавно, испепелило раскаленным ураганом огня, вывернуло из-под земли все, в ней глубоко упрятавшееся, разорвало в клочья, посеяв в земле этой, в каждом ее клочке кислый смрад жженого тротила. Но стоило бойцам войти под сень тополей серебристых и, то и дело оглядываясь по сторонам, пройти под ней несколько сотен метров, как эфир вдруг наполнился матом отчаяния, в котором и слов не разобрать, только вой, стон, звериный рев да треск очередей. Засада. Плотный огонь. Настолько плотный, что, скорее всего, уже есть убитые. И будут еще.
Сашка никогда раньше не слышал в наушниках рации жуткой этой симфонии боя. И от воя этого о спасении, от шквалистого огня, что эхом бьет совсем рядом, но, главное, от невозможности помочь парням, с которыми всего-то несколько часов назад хлебал уху, байками веселил, делил бушлат или просто храпел обок, от беспомощности этой самому впору было завыть.
Комбат тем временем вызывает на подмогу окруженным бойцам две роты с левого и правого флангов. Но и их встречает плотный огонь.
– Авиация! – орет комбат Сашке. – Зови дежурных!
Два «крокодила» и так уже на подходе. Но куда их направлять, если наводчик – не с попавшими в окружение ротами, а, как распоследний бздун, возле штабной машины, под крылом комбата! И от этого на душе во сто раз гаже. Ротные в эфире голосят почем зря. Сашка – в эфир, стараясь перекричать какофонию за- сады:
– Пацаны, терпите! «Двадцать четвертые» на подходе. Работаем вслепую. От вас – расстояние до позиций. Дымовая шашка. И закопаться. Будет жарко!
В ответ услышал, что духи молотят метров за триста. С краю полянки. Возле сухого тополя. Свои позиции обозначим дымом. Линеечкой навигационной тут же на коленке рассчитал боевой путь, курс разворота, чтобы ударить не по нашим же войскам, а немного вбок и прямехонько по врагу. Тяжелые, трепет вселяющие «крокодилы», увешанные ракетными блоками под каждым крылом, лупоглазыми воздухозаборниками, вздрагивающей от вибрации и возбуждения грозной елдой «металлорезки» да еще и фугасами на платформах, как только заметили над деревьями струи желтого дыма, обозначавшие передовые позиции наших войск, тут же грузно развернули на позицию атаки. «Разрешите работать?» – слышит Сашка в эфире. «Работать разрешаю», – отвечает с замиранием сердца, явственно понимая, что, если что-то рассчитано не так, не учтено, не сказано, если заденет кого-то из наших, а случаи такие военная история знает во множестве, русская кровушка и его мундир замарает.
Шестьдесят четыре осколочно-кумулятивные неуправляемые ракеты «С-5», выпущенные с ведущего «крокодила» с пронзительным свистом и огненными всполохами, и еще столько же с «крокодила» ведомого, всего-то за несколько секунд превратили позиции духов в изрыгающий столбы пыли, протуберанцы взрывов, раскаленный до состояния плазмы тартар. И не было в нем живому спасения. Острая сталь осколков, обрученная с яростью тротила, рассекала человечью плоть, рубила стволы дерев, рушила саманные стены укрытий, распространяя окрест смрад горелого мяса, жженого пороха и паленых волос. Нездешний свет, метущийся огневым снопом в чистое небо и сухим ошметьем опадающий с неба вниз, словно вспарывал брюхо матушке-земле, глумился над ней по-дьявольски ожесточенно и беспощадно. И вновь. И вновь.
Вскоре все было кончено. Опроставшиеся смертью «крокодилы» возвратились в район боевого дежурства, и сердца людей теперь наполняла неизъяснимая радость, оттого что бой закончился и в этом бою погиб кто-то другой, а тебя вновь обнесло, пощадило нечто неведомое и великое, что некоторые называют судьба, а другие – везение и лишь считаные единицы – Господь. И не важно, в конце концов, как оно называется. Важно, что ты чувствуешь кожей тепло солнца, которое быстро сушит пот на твоем лбу. И превращает его в соль. Важно, что перепуганные стрельбой дрозды и щеглы возвращаются под тень ольхи и заливаются радостным щебетом. Важно, что бескрайняя лазурь неба так же бесконечна, как твоя молодая, бессмертная жизнь. И так будет всегда.
Сашке хотелось петь. Хотелось ржать и веселиться без причины. И он улыбался довольно глупо в обнимку со своей тяжеленной радиостанцией до тех пор, пока из зеленки не потянулись первые бойцы.
Серой воспаленной толпой тянулись они из-под сени дерев, падали на землю, чтобы долго, двигая кадыком, глотать теплую воду из походных фляг, дымить злым солдатским табаком, утирать о траву выпачканные землей и кровью ладони, глядеть в небо и долго молчать, а если и говорить, то обрывками злобных фраз.
Выносили и раненых – растерзанных и выпотрошенных мальчиков. У кого ляжку прошило. И он ковыляет теперь с кровавым пятном на портках, опираясь о плечо товарища. Другому противопехотной миной ногу отчекрыжило по колено. Несут его, горемыку, санитары. А он бузит. Сам пойти хочет. Третьему и вовсе разрывной пулей в живот угодило. Лежит на носилках в забытье. Мамку кличет. Иной вон солдатик хоть и при ногах, и при руках, с головой на плечах, только страдает, бедолга, погорше многих раненых своих товарищей. Оперением советской ракеты класса «воздух – земля» отсекло пареньку писюлек с яйцами. Воет собакой, с подвизгом, не разжимая рук на кровавом пятне в мошне и никого к себе не подпуская. «Застрыли-и-ли мя, су-у-у-ука!» – воет пацан санитару, что, исхитрившись, наконец вкалывает тому в ногу прямо сквозь портки шприц промедола. А вон и знатока устного народного творчества волокут. Осколком снесло хлопцу половину черепа. Да тот, как потом пацаны рассказывали, сразу не помер. Ухватился за шкирман сраженного пулеметной очередью лейтенанта да поволок его с мозгами набекрень за поваленный ствол. Дотащил и рядом с ним за деревцом помер. А лейтенант жив. Хоть и бурлит, клокочет в пробитом легком кровушка, однако же цел. Таращится на перепачканный труп спасителя, на серый его мозг с прилипшим ежевичным листочком и ревет.
Нет, не от слабости духа рыдает русский солдат и не от жалости к погибшему товарищу, а от того, что душа его уже примирилась и с войной этой, и с самой смертью, погрязла в них, словно в топкой трясине, и уж больше не находит в человеческом бытии ни смысла, ни чистоты божественной благодати, но только тьму бесконечную.
Ноне, слава богу, не сорок первый и не сорок второй, когда советские военачальники во вражьих котлах не дивизии и полки варили, а целые армии, драпали на восток, а потом наступали на запад, народ не считая, мертвых не хороня, с ранеными особо не церемонясь. Оттого их и лежит до сих пор в русской земле немерено и несчитано. Может быть, миллион. А может, и целых два. На здешней войне – все иначе. Мертвых и раненых велено забирать, доставать даже с горных уступов, из ущелий глубоких выковыривать. Доставлять их в гарнизонные морги и санитарные части. А оттуда – кого грузом 200 на родину, кого грузом 300 в столичный даже госпиталь. Но большинство – снова в строй. Отдавать жизнь великой и несчастной стране нашей.
