«Нет, испытанье не прошли!»

Поняв, что сотворили,

Стенали песнями в лесах.

Октавы арф восстановили,

Но их — увы — зашла звезда,

И Лжец, что к бунту призывал,

В гробу земном их дух терзал.

Захлестал ливень — это дэлатрим, сменив загадочный мотив, собрал ноты страха, отчаянья и боли, и обрушил на всех, кто стоял, ужасы минувших событий, и поселил воспоминания о страданиях, что ждут, о червях, съедающих плоть и остатки сознания, о костях, лежащих в земле; о болеющих родных, умирающих детях, язвах на челе, о войнах и слезах, ненависти и пытках.

Однако мажорный ветер кифар, арф и флейт растворил хмару, угнал непроглядные тучи, воспламенил золу и стегнул по вратам подземного царства звонким колоколом свободы. К мужскому и женскому голосу прибавился хор, пели уже священники Агиа Глифада, отшельники, паломники, и даже Лахэль — громче всех, возвышаясь над хоревтами, как Асулл над Рейносом.

Дэйран не заметил, как тоже стал частью Пения — и свой кряжистый, неприспособленный для того голос втянул в ассонанс.

Но не закрыл Художник

Благой надежды ясный лик;

Не отнял Дар Творенья

И не подвергнул разрушенью

Искусства жар, премудрость книг.

Был так Единый милосерден,

Что предсказал далёкий миг,

Когда однажды человек

Столь будет в доброте усерден,

Мольбы заложит в сердце крик,

И Мастер наш, творенью ввергнув

Себя, природу исцелит.

В тот день конца — кто в склепе спит,

И кто скитается в морях,

Кто под землёй, и кто в словах,

Восстанут вновь и будут жить.

Огонь Искусства ослепит

Глаза Лжеца, что их учил;

Исчезнет смерть, страданий вид,

И взявши снова в руки Кисть,

Художник Новый Мир родит,

Его навек благословив!

Дэйрану потребовалось время, чтобы понять, что поэма кончилась и Малый Дом утих в послевкусии. Ещё минуту спустя мелодия играла в голове, суета спугнула её, но не поглотила. Что будет дальше? Он хотел спросить Лахэль. Никогда ещё Дэйран не бывал на погребальных литаниях, и, хотя обычно хорошо ориентировался в незнакомых местах, был сбит с толку тем, что пережил. Но будто услышав его мысль, один из священников пригласил своих братьев и сестёр совершить во дворе жертву, для чего юноши пустились раздавать нуждающимся молодых ягнят.

Одного предложили и Дэйрану.

Это была традиция, символ искупления ошибок, совершённых людьми. «Стоит ли и мне взять ягнёнка?», поразмыслил он, мысленно вернувшись назад: истошно кричит возлюбленная священника; роковой дротик заглушает дыхание владыки Авралеха, его тело откидывается на пол; и вот убийца безнаказанно сбегает, словно живая насмешка над чужой болью…

Дэйран уже взял ягнёнка, когда Лахэль удержала его за плечо.

— Флейтиста звали Элкасэ, — молвила она. — Когда будете вкушать агнца, не забудьте!

ДЭЙРАН

— Внимайте Премудрости! — провозгласила Лахэль во главе овального стола. Все встали. Их руки держали кубки с вином, и Дэйран поднял свой тоже. В вине отражался серебристый свет полного Лотмайна. Горели сотни свечей.

— Как завещал нам Аристарх Мироходец, разделивший благодать Дома Иешая, приносим во искупление этого агнца, что ныне разделяется между вами. Ciaro yr mehur, hver El arhemmarod ais lach!

Её перевели хором:

— Вкусите и узрите, что Он печётся о нас!

«Прости меня за Элкасэ, что погиб по моей вине», — молился Дэйран. Перед ним лежал его жертвенный ягнёнок, которого надлежало съесть не позднее утренней зарницы. — «И за владыку Авралеха, если я мог спасти его…»

За столом находилось тридцать человек, включая Дэйрана: пришли друзья первосвященника и родственники, а также защищавшие его Хионе и Неарх, и жена Элкасэ в траурных одеждах (с её отсутствующим взглядом было нелегко избегнуть встречи).

— Приступим! — изрекла Лахэль. Все уселись трапезничать.

Старые Традиции велели, чтобы, когда кто-либо умирал, его близкие люди организовывали поминки, совмещая их с принесением в жертву агнца, этим как бы говорили Единому, что готовы искупить проступки, совершённые по отношению к почившему, и просили прощения за те добрые дела, которые — как Дэйран — они могли бы сделать, но не сделали, неважно, по воле случая или злого рока.

На вкус мясо было лёгким и нежным, как поцелуй. Воин отрезал и отправлял кусок за куском в рот, загадывая, сколько осталось времени до лучей Асулла. Небо — тёмное, как велюр, с мерцающим блеском — не закрывало ни единое облачко. Хорошо были видны кометы, уносившиеся в бездну, и созвездия. Вот «Священный Воитель» поднимал лучезарный меч, «Жезл» устремлял на север свой красный алмаз, а «Царица Нимфири» проверяла крылья.

Казалось, поминальная вечеря совершается не на Агиа Глифада, а где-то на опушке векового леса. Колонны, вырезанные в форме падубов, ограждали застолье; за ними росли кусты шиповника, и лишь узкая дорожка вела к Великому и Малому Домам собрания.

Торжеству подыгрывала красивая музыка. Вистлы, тимпаны, форминги, арфы и кифары своими руладами проносились над застольем, как стая ласточек, изгоняя снулость ума разноцветными перьями нот. Ни один комар не докучал Дэйрану, пока он слушал их, запивая вином жертвенную пищу — и, воистину, если бы кто попросил указать лучших музыкантов времён и народов, он бы, не задумываясь, ответил, что искуснейших мастеров мелоса, чем народ Аристарха, не существует в Вэллендоре.

За столом пирующие вели разговоры: кто обсуждал музыку, вспоминая прославленных поэтов, кто вёл философские беседы, кто спорил о завтрашней погоде, надеясь посадить несколько яблонь вдоль Аллеи Цветов.

Чем бы они не занимались, никто не шутил и не смеялся. В этой — и поминальной, и блаженной атмосфере — Дэйран сидел в молчании, даже тогда, когда доел ягнёнка, и откинувшись на мягкую спинку кресла, поборол зевок.

Бывают моменты, когда обстоятельства вынуждают оценить пройденный путь. Немногие из телохранителей когда-либо представляли себе, как это важно, отдавая свои силы безопасности господина. За свой полувек Дэйран охранял разных господ, служил и благородному Юлиусу IV, и жестокому Аврелию Отступнику, и кроткому первосвященнику Авралеху, внутренне убежденный, что судьба этих людей висит на кончике его меча, отводящего жало смерти, и только потому они будут жить, что за правым плечом стоит ученик Медуира и сорок восьмой этериарх Сакраната.

Ему совсем недавно открылось, что если спросят «кто из них вообще нуждался в тебе?», он или солжёт, или даст честный ответ. Или всё хорошо, каждый — в своё время. Или его меч бесполезен, его жизнь — бессмысленна.

Возможно, он недостаточно уповал на Создателя, и Он его наказал. Или, быть может, Единый здесь не причём, и пожинает он плоды, которые однажды посеял. Ведь, и правда, когда последний раз он обращался с молитвой к Нему? Когда последний раз приносил жертву во искупление или в благодарность? Пятнадцать лет на Его острове, а кроме тренировок и медитации, он едва ли чего-то достиг.

Уже скоро разум его занялся огнём мучительных опасений. Он принёс жертву — дальше что, ошибка прощена? Всё, дальше жить, забыв о случившемся, как о страшном сне? Как просто! Как обыденно! Но Дэйран, бывалый разведчик, привык не доверять простому. Требовалось нечто большее, чем заклать ягнёнка, выпить вино и сказать тост. Так что конкретно, как узнать? Если он скажет Лахэль, та посоветует ему молиться — молитва есть зов обречённого пленника. Но Дэйран не был пленником… и не был обречённым.

Это «нечто большее» он вскоре нашёл.

В клятве, которую дал себе и Единому.

— Если я однажды допущу смерть вверенного мне Промыслом, — слова произносились безмолвно, он смотрел на пляшущее пламя свечей, но был в Дэйо-Хаваэр, — да не видеть мне прощения! Кем бы ни был мой подопечный, вóлос не упадет с его головы! В том клянусь и того обещаю Тебе, Единый! Имя Твое призываю в свидетели этой нерушимой клятвы!