«[…] Любящие убивали. Любящие калечили души. Преклоните слух! Что услышали? Это предки взывают из пепла: отомстите, ибо мы невинны, мы жертвы Любви, закланные её безумием. Нас учили искать братства, ненавидеть грех, но любить грешника. Когда возносили на костёр, говорили: как ты прекрасна! И когда кормили стервятников, каялись: простите!

Мы — не они. Мы не говорим, что любим. Мы — не они.

Узрите продажных священников: безродных, бесчувственных призраков. Вот они стоят перед вами, и думают, что мы смилуемся и ответим любовью. Той самой безусловной любовью, которая настолько оказалась условной. Что такое — Любовь? Пустота! Что такое Единица? Вымысел математика! Любовь ничего не стоит, покуда Единый молчит, а Он продолжит молчать, ибо одинок.

Кому из них Он являлся? С кем говорил? Вы, ушедшие из рабства, ответьте! Не вы ли верили в Его милосердие? Но где Его милосердие? Не похож ли этот Таинственный Бог на тирана, отправившего погибать Свой Народ?

Они говорят: странствует между нами Единый, но что ж, и ветер странствует по морям, почто нам ветер, с виду попутный, но при этом губящий корабли? Наши Боги через поставленных учителей творят магию, насылают болезни и кормят амброзией, они в каждом движении нашего сердца — добром ли, худом ли. А где их Бог, и где их учителя? Не они ли живут на острове, как устрицы в раковине, подпуская лишь избранных? Как можно довериться матери, не ищущей своего ребёнка?

Мы не каемся перед тобой, отступник: что посеешь, то пожнёшь. Мы не станем призывать к любви: есть право любить, и его заслуживают. Мы сокрушим Старые Традиции, очистим душу от одиночества, от лицемерия печальных молитвенников. Слава Архикратору Аврелию Аквинтару, избравшему Путь силы, слава нашей Амфиктионии, слава ортодоксии Новых Богов, возрождённой, исцелённой, исправленной и победившей».

Речь верховного авгура во время казни аристархидов.

СЦЕВОЛА

Безвидная пелена отдёрнулась, как занавесь театральной сцены. Маски. Множество масок пестрело радужными перьями, смеялось и оскаливалось в злорадной ухмылке. И он был среди них. Гай Ульпий Сцевола высился на подиуме. Зрители — люди-без-глаз — аплодировали людям-в-масках, пока минорные языки трагедии сопровождали их схватку.

Овации… гул… Побеждённый лежит на полу — пришло время замены, время славы. Выхватив бутафорский гладиус, Сцевола принял оборонительную стойку — так, почти играючи, застывает мастер клинка, знающий, что победит. Из актёров выделился тот, чью маску обезобразила ярость — в глазницах пустота.

Он атаковал. Мечи схлестнулись. Дрогнул деревянный обух, отражая свирепый выпад врага. Под рёв очумелой толпы Нечестивец шагнул вперёд. Гай отскочил. Снова удар. Меч предательски выскользнул из рук, потерявшись во мгле за сценой.

Они кружились у проскения[1], между обагрёнными кровью декорациями потемнелого фасада, танцуя, как ветер с пожухлой листвой. Обнажённые гетеры на крохотном орхестре перебирали струны кифары, вводя в повествование музыку смерти — драма и трагедия переплелись в единое целое. Подшаг. Атака. Уклон. Потерявший клинок, Гай бился руками, уклоняясь, близясь.

Люди-без-глаз поднялись. Аплодисменты! Нечестивец ударил Гая по колену. Боль. Неужели и здесь её чувствуешь? Гай рванулся. Он и не заметил, как получил очередной удар, прервавший его жалкую попытку совладать с противником.

Нечестивец поднял Бьющий-Больно в последнем замахе.

Череда неясных событий, — предостережений ли?.. пророчеств?.. — хлынула потоком по стрежню сознания, и картина менялась с ошеломительной скоростью. Её ленту срезал нож мысли, и очертания, тени, силуэты обрели форму; замерцали огни городов, которые Гай видел когда-либо, знакомые лица его коллег и конкурентов. У них были глаза! Они видели истину! Но Нечестивец продолжал преследование. Он не повёл и усом, когда его рука вознесла деревяшку к небу, а затем с мощью железной булавы и со скоростью знойного вихря опустила ее на череп магистра оффиций.

Проснувшись, он обнаружил себя в кубикуле[2]. Не заплеснулся потом. Не закричал в ужасе. Просто разомкнул глаза, уставившись на хлипкие контуры потухшей свечи. Прогоняя кошмар, тряхнул головой. За окном хлестал дождь, погружая комнату в полумрак.

Кап-кап-кап. Стихия стучала по подоконнику. Кап-кап.

«Ещё рано», подумал Сцевола. «Но они придут. Вот увидишь, они всегда откликаются на зов». Он зажёг свечу, вкрадчивым светом оттолкнувшую темень в углы спальни. На бронзовом треножнике стоял кувшин с вином и фарфоровая кружка — магистр налил вино, приблизился к окну и поднёс кружку к губам. Гладкое стекло изрезали капли. Он отпил. На языке стало вязко. Ливень рокотал, бросаясь на черепицу, и Сцевола видел, как вода в писцине[3] перелилась наружу.

«Шкатулка вот-вот заиграет. Она всегда играет, когда настроена».

В запасе есть час или два — повезло, что не проспал. В городском шуме если засыпаешь, редко просыпаешься вовремя. Неурядицы на службе, бумаги, эдикты — всему этому магистр отдаёт себя в жертву, не оставляя на личную жизнь и свободной минутки, Сцевола не понаслышке знал, каково пробираться через тернии, проходя огонь, воду и песок… ему осталось пройти земную твердь, и тогда кто может усомниться, что его карьера удалась, а слава завоёвана потом и кровью?

Слава… карьера… для кого-то — движение вверх. У обычных людей они ассоциируются с лестницей, но лестницы ветшают и со временем превращаются в хлам. Зачем карабкаться на четвёртое Небо, если на Земле ярко горит Сердце Богов, оно в оковах аммолита, и ты достоин этого огня?

Потому он проснулся, хотя мог бы вздремнуть ещё. Потому настроил шкатулку, хотя пообещал не делать этого никогда. Наступает важный день и подходит назначенный час — неслышно, как осень, медленно, как зимние холода, и душа, бегущая по жилам, скреблась, бессильная от невозможности ускорить их.

Допив вино, он накинул на себя шерстяную тунику и, забрав свечу, спустился в экус[4] под хлябистый аккомпанемент. Прерванный кошмаром сон так и не вернулся, Сцевола подумал, что какая-нибудь книга должна вернуть ему успокоение или, во всяком случае, за её чтением он не заметит, как пролетит время.

Гостиная занимала почти весь нижний этаж. Её покрывал мягкий восточный ковёр, на себе держа, как гигант — падающее небо, мебель из чёрного дерева. Окна заслонили гардины, и Сцевола не видел, как ливень тарабанит окрестность особняка.

Поднеся свечу к книжной стойке, он наслаждался игрой света, вздрагивающего от его дыхания. На одной из полочек красовалась выцветшей обложкой «Риторика». В высшей школе ораторов, где будущий магистр, будучи студентом, познавал азы речевого искусства, их заставляли заучивать её. Кроме неё, трудов о политике и религиозных трактатов, домашняя библиотека включала подробную историю сенаторских родов Эфиланской Амфиктионии. Сцевола пролистал её, но, не дойдя и до Аквинтаров, вернул на полку — зачем читать то, что выучил на практике?

Все книжки, что были на полках, он уже перечитывал двадцать раз. Ну что же, не беда, есть и другие занятия, которыми можно скрасить наступающее утро.

Одним из любимейших его хобби была живопись — забава, которую, как говорят, придумали боги, чтобы выразить свою власть над материей. Открыв её не так давно, он написал много картин, выделяющихся красочными пейзажами, приводящих любознательного эстета в уголок застолья, аудиенции, или же бросающих его в яму судебных прений.

Но одну картину он так и не смог закончить — «Опалённая» должна была изображать девушку, привязанную к столбу и взирающую на небеса. Вокруг неё столпились люди. Хворост под её ногами горел. Площадь заливалась людскими голосами, точно как во сне Сцеволы смотрели на неё люди-без-глаз. Казалось бы, картина уже достойна покупателя, однако, не хватало некой важной детали… над этой суровой задачей Сцевола бился с прошлого года. Другие его картины содержали изюминки — где-то маленький огонёк, изрыгающий искрами угрозу пейзажу; где-то готовящийся заговор, где-то мимолетная улыбка судьи, безалаберного или купленного. Гай не мог понять, чего именно не хватает в «Опалённой», чтобы произведение выглядело полноценным.