Гуляя взглядом по присутствующим в Малом Доме людям — священникам с жёнами, отшельникам, паломникам и юношам с девушками, которые по праву родства скоро примут священническое достоинство — Дэйран увидел знакомое лицо.

Лахэль. Бросалась в глаза её пурпурная хламида с синим гиматием и схваченные золотой диадемой волосы. Она держала окарину, как сегодняшним утром, и приглядевшись в её окружение, воин заметил и другие музыкальные инструменты: были там арфы, кифары, гусли, литавры, скрипки. За тронами высился дэлатрим — многоклавишный инструмент, помещённый в стене, напоминающий орган.

Уже много часов воин вертел мысль, что случилось в Дэйо-Хаваэр, когда Лахэль и её спутники заиграли, а потом владыка пропел на ллингаре песню. Его, никогда не видевшего, чтобы музыка так влияла на мир, охватило любопытство.

Более того, он нуждался в собеседнике. Товарищи по оружию молчали с утра, потушить солнце было бы легче, чем разговорить их — они либо кивали, либо смотрели в никуда. Лисипп ещё не скоро вернётся с обхода, а Орест отправился к гаваням, следить за кораблями, тайком приплывающими с континента.

Всё это время с Лахэль не удавалось поговорить: трудно было думать о чём-то, кроме первосвященника со стрелой в груди.

Заметив, что Дэйран на неё смотрит, музыкантка жестом приветствовала его. Обнаружив — к своему облегчению — что Лахэль и сама рада встрече, этериарх пошёл к ней, но в последний момент замешкал, когда кто-то коснулся арфовых струн. Этот мимолетный аккорд напомнил о заупокойной литании, которая должна начаться, когда в Доме соберётся весь священнический народ.

Лахэль улыбнулась, разгадав, о чём думал Дэйран, и пригласила его отойти за колонну. Улыбка эта выражала одновременно и добродушие, и снисходительность, и понятно почему — на торжестве этериарх был не участником, а гостем, не водителем, а ведомым. «Не защитником, а виновником?»

Уже через несколько секунд они стояли за резной колонной, и юная окаринистка спросила его, тем голосом, как и утром в усыпальнице Дэйо-Хаваэр — не по годам зрелым и глубоким:

— Вы хотите поговорить о случившемся, верно?

— Что-то вроде. — Дэйран не знал, с чего начать. — Хионе отнеслась несерьёзно к вашей задумке. Признаться, и я.

Лахэль изумлённо подняла брови.

— Задумке? Да нет же. Мы планировали умереть, и только-то.

— Как это — планировали умереть? — Теперь уже удивился Дэйран. — Разве музыка не должна была спасти нас?

— Не спасает нас музыка, музыка просит.

Она лишь орудье в умелых руках.

Она не забудет и не пропустит,

искуснее слов и драгоценней тиар.

И если то Мастеру будет угодно,

иссякнет отрава гибельных чар,

а песня невзрачнее всех, худосочней,

зазвенит даже в шуме сотней кифар.

Она небрежно покачала окарину в своей руке:

— Но если на маленькой окарине,

будешь играть, не с целью молить.

Это будет просто мелодия,

судьба которой — вас веселить.

— Мастеру будет угодно… Вы хотите сказать, Единому? — Этериарх слабо представлял себе, что говорила Лахэль; отчасти потому, что не имел понятия, как соединить молитву и музыку. «Будешь петь, забудешь о молитве, будешь молиться, забудешь о песне».

— Вы, эфиланяне, называете Его Единым, но мы — потомки Аристарха, зовём Его Мастером. — Она обвела взглядом людей в Малом Доме.

— Художник, писатель, музыкант и поэт,

Его во Вселенной разлит силуэт,

Он мир сочиняет, рисует и строит,

однажды Он Замысел нам Свой раскроет.

В юношестве что-то похожее ему говорил Медуир, только Дэйран никогда не замечал разницы.

— Единый — это неправильно?

— Правильно. Но Мастер не одинок.

— Как можно объединить музыку и молитву?

Тень озадаченности мелькнула по краям её губ, в неуверенно сжатой улыбке. Дэйран уже видел такое: когда Первый Щит объяснял ему, как работает лоргир. Он-то понимал на зубок, какими свойствами обладает фальката, парадокс в том, что эти свойства нельзя описать на словах — их чувствуешь интуицией, тратишь месяцы самопознания, чтобы найти связь между силой, заключённой в клинке, и разумом, который на него смотрит. Дэйран не ожидал, что вникнет, пока сам не попробует.

— Понимаю. — Он задумчиво потёр подбородок. — Но почему вы не предупредили, что одолеете врагов? Мы бы, в таком случае, не побежали в склеп, а расправились с ними на берегу.

Лицо Лахэль посветлело.

— Как учит ваш Орден: такова природа того, что мы творим. Представьте, что человека обвинили в преступлении, — произнесла она тоном задушевного рассказчика, Дэйран думал, что дальше пойдут её привычные стишки, но в этот раз слова облеклись в прозу. — Неважно, заслуженно или нет — но его ведут на смертную казнь. Никакие апелляции не помогли, приговор окончательный. Его выводят на центральную площадь, на плаху, и путь его лежит мимо архикраторского дворца. Последняя надежда этого бедного человека в том, что Архикратор сможет помочь. И он должен закричать: «Государь, спаси!», да так громко, отчаянно и сокрушённо, чтобы государь услышал его, и отменил приговор. Молитвенная песнь, впрочем как и любое другое творчество, требует той же надежды и того же отчаянья. А где их найти, если не на пороге смерти в доме усопших?

Дэйран вздохнул.

— Но первосвященник мёртв, и флейтист мёртв… не думаю, что это похоже на отмену приговора.

— Но вы живы! — воскликнула Лахэль. — И ваши друзья! Как и прочие люди, вы думаете, что могли что-то изменить. Но вы обманываетесь.

Нет в мире чернее и опаснее лжи,

ей всякий под небом давно одержим,

что будто бы Время можно унять,

овладеть, перестроить и с собой уравнять.

«Опасная и чёрная ложь — может быть».

— Жаль, я так и не узнал его имени, — пробормотал Дэйран и сложил руки на груди, уставившись в пол.

— Кого?

— Священника с флейтой.

Произнеся последнее слово, Дэйран услышал рыхлую, как песок, свежую, словно молодая трава, и приятную, как прикосновение любимой, мелодию арфы.

Церемония началась.

— Что сейчас будет? — тихо спросил этериарх, но Лахэль сделала жест, означающий «внимание!», и отвернулась, с немой почтительностью склонив голову.

Не зная, что ещё делать, Дэйран последовал её примеру.

За первым аккордом заструился второй, третий, четвёртый. Звук растворялся в пространстве, как солнечные брызги, перетекал из свода в свод, лобызал витражи. Воин исподлобья посмотрел на музыканта — старая женщина перебирала пальцами, будто ткала невидимый узор гладкими струнами.

Но вот к её бесхлопотной мелодии присоединились глухие и упругие, как выгнутый меч, литавры, зарделся огонёк кифары, вытянулся, будто кошка, пассаж скрипки. Минорную тему подхватил хор. В нём были мужчины, женщины и дети — их всех насчитывалось не свыше десяти.

Дэйран зашёлся потом, когда Лахэль, оглушив его правое ухо, неожиданно заиграла на окарине. Повторяя её мотив, певцы кристальным хором пропели бессловесный куплет, затем медленно стихли и, уторенное дерзкой игрой кифары, в хорал включилось женское пение.

Этериарха бросило в дрожь. Песню, которую исполняла старушка, он уже слышал — давным-давно, в детстве, её напевала мать, когда, возвращаясь с жатвы, они садились за трапезный стол. Дэйран знал её, как «Поэму об Искусстве», но девушка исполняла её более торжественно, чем матушка, и на ллингаре — языке певцов древности. Перевести её можно было следующим образом, хотя на Древнем Наречии она звучала куда красивее:

Был вечен свет в объятьях тьмы,

Подобен чистому листу,

И солнца блеск, и край луны

Искал там чёрный ветер.

Художник даровал холсту

Сиянье утренней звезды,

Сказав: «Я миру принесу

И снегопад, и шум листвы,

Он будет чист и светел!»

В Его руках родилась жизнь

Сначала заискрил поток,

В палитре Духа собрались

Те краски, что Он получил,

Творя прекраснейший цветок,

Так появился юный мир,

А вместе с ним удел и рок,