— Стас… — в комнату тихо входит мама.

Смотрит на меня нежно, своим тягучим, неземным каким-то просто взглядом. Воплощенная нежность, само олицетворение любви. Такие разные они с отцом. Тот — сталь, требующая жесткого подчинения. Рвущий и ломающий, если что не так. Мама — такая хрупкая, но такая нежная. Мне иногда кажется, что она своей любовью оживлять и раны затягивать способна Одним прикосновением. Одной улыбкой своей невесомой.

— Он тебя любит, Стас, — пытается обнять, но я резко отстраняюсь. — Любит, слышишь! Не горячись, сынок, — все равно подходит, и мягко проводит по лицу своими всегда ароматными пальцами. Он нее пахнет цветущей акацией. Весной. В любое время года. Всегда.

— Он не имеет права за меня решать, — цежу сквозь сжатые до хруста челюсти, еще крепче сжимая кулаки. — Никто не имеет права!

— А может, ты торопишься, сынок? — мягко проводит по волосам. — Софи такая красавица. Настоящая принцесса! Ты ведь видел ее! Как куколка! И губки эти бантиком, и глазищи такие огромные, прямо на половину лица! Такие редкие, особенные глаза! А задорная какая! М…? Свадьба по договору их в день ее восемнадцатилетия. К тому времени тебе тридцать два будет, а ее красота только начнет распускаться. Кто знает, может, лучшей жены ты себе и не найдешь, не захочешь? Может, еще и голову от нее сам потеряешь?

Отлично, блядь. Я прекрасно помню, что у нас с девчонкой и день рождения в один день совпадает. Они решили и этот праздник нам испоганить.

— Может, мам! Может! Но — сам! Сам. понимаешь! Я все в своей жизни хочу решать сам!!

В тот день я разгромил всю комнату, а под утро просто свалил из дома.

Прекрасно знал, что с отцом по-другому не будет.

Или подчиняйся его воле, или сваливай на все четыре стороны, не ожидая от него никакой поддержки. И, если в мелочах я еще был готов смириться и перетерпеть, то вот этим решением моей жизни за меня, он переступил черту. Все грани перешел. Настолько, что я готов был перестать называться его сыном после этого.

Благо, мне было, куда идти.

Отправился к Ромке, приятелю из другого мира, не имеющего ничего общего с бизнесом, а, по факту, криминальной элитой столицы. Ромке было 19, и он снимал квартиру. И, как и я, перся по музыке.

Правда, время показало, что из меня, как и из него, довольно хреновые музыканты. И в переходах с гитарами мы даже на еду не сумели заработать. Зато я оказался очень неплохим программером. Черт знает, как у меня получалось, я и не учился толком никогда. Искал тогда, как и Ромка, любую подработку, а, как оказалось, открыл собственный талант. Опытные программисты говорили, что сделать нереально, а у меня само по себе как-то получалось. Сайты же создать и отрекламить — вообще раз плюнуть.

Ромка тоже забил на музыку, — как ни мечтай о чем-то, а есть что-то, блин, нужно. Занялся боями без правил.

В те времена мы и завели кучу знакомств. Как, оказалось в последствии, охренеть, насколько важных и полезных. Но тогда мы были просто обычными пацанами, которым очень нужно было выжить. И не прогнуться. Ни под кого.

Бабки потекли рекой к нам обоим. Жизнь стала напоминать бесконечный фестиваль. Ночные клубы, виски и коньяк рекой, женщины, — молоденькие и опытные, разные, что просыпались в нашей квартире рядом, а мы с Ромкой не могли припомнить, ни откуда они там взялись, ни как их звать. Зато в том, чем мы занимались с ними ночью, уж точно не было сомнений. Презервативы, разбросанные на полу, выглядели почти как ковер.

Отец меня не искал. Даже не пытался.

И я знал, что так и будет.

Его характер, его непробиваемая уверенность в себе. Ждал, когда я пойму, что без него ничего не стою и приползу с тапочками в зубах, поскулю, чтобы меня вернули в дом и начну беспрекословно исполнять его волю.

Только вот возвращаться я не собирался. Никогда.

Но вернулся. Ровно через три года. Как раз, когда заработал достаточно, чтобы купить собственную квартиру и даже не в самом забитом районе столицы. Я был безумно горд и счастлив. Мне удалось и без малейшей помощи отца, даже никого из его знакомых о помощи просить не пришлось. Я доказал сам себе, чего я стою.

Именно в этот день я собирался посетить своего властного родителя. Войти в его дом, как триумфатор. Швырнуть на стол в его кабинете перед его лицом сумку, набитую баксами. Показать, что я чего-то стою и сам по себе. Надеялся, что увижу гордость и признание на его лице. Что хлопнет меня по плечу и скажет «да, сын. Ты состоялся.» Признает мое право принимать собственные решения. Поймет, что они не так уж и провальны, как он, наверно, думал, любя меня, как говорила мать, по-своему и принимая за меня ключевые решения в моей собственной жизни.

Только какая это любовь, если в тебя не верят? Считают идиотом, не способным сам принять стоящее решение?

И я пришел.

Застал отца за столом его кабинета, как и всегда.

Широко улыбнулся, чтобы рассказать о своих достижениях.

И — обмер, когда он поднял голову от своих документов.

До кишок пробрал его взгляд. Полный отчаяния и какой-то… беспомощности?

Я такого у отца за всю жизнь не видел. Я не представлял, что он способен что-то подобное чувствовать!

— Отец?

У меня все внутри в один миг прям до крови вывернуло, когда этот взгляд его увидел. Невозможный! А он — не отрывает этого страшного взгляда, и ничто в нем не меняется, только отчаяния и бездны какой-то сумасшедшей, черной, все больше в нем становится. Будто рассыпается у меня на глазах, огромная глыба, отец, как возвышающаяся надо мной, над всем, скала, вдруг в песок, в крошку на глазах моих сыпется, а я сделать ничего не могу, и холодею весь, и будто в пропасть меня безнадежно, до воя ветра в ушах стремительно затягивает.

Смотрит убито и пальцы до по беления край стола сжимают.

А я в лед превращаюсь. Горло перехватило. Сказать, спросить, слова выдавить не могу!

Что с ним? Болен? Умер кто-то из родственников?

Я с матерью украдкой от него общался, но она ничего не говорила!

— Отец! Что?!

И сам пошатываюсь. С другого края в стол точно так же, как он, пальцами впиваюсь.

— Рак. Рак у нее, — безжизненно. Голос, будто тлеет и сереет весь лицом.

И даже не спрашиваю, о ком говорит. Все ведь понятно. Мама!

И не сказала же мне ничего, а я сам, чурбан бесчувственный, не почувствовал!

Сказала, на море летит, на неделю. Связи с ней не было все это время. Блядь, да как же так!

— Подожди, — впиваюсь пальцами в волосы, лихорадочно расхаживаю по кабинету. Вспоминаю все, что слышал, что на глаза попадалось. И глаза его эти, — страшные, немигающие, в одну точку, вроде на меня, а вроде — сквозь меня смотрящие. Остекленевшие, с невозможной болью. Застывшие. Будто вмерзла в них эта боль, будто смерть не мамина, его, из них на меня смотрит. Блядь, мне эти его глаза почти каждую ночь потом снились! Будто всю боль мира в них собрали и заточили. Только ни хера она в них не замерла. Брызжет так, что все вокруг скручиваться начинает!

— Сделать же что-то можно! Первая стадия не так страшно. Люди еще живут. Годами, живут! Отец! Сейчас же возможности есть! Израиль, Германия… Где там самая лучшая медицина?

— Вырезали опухоль, — и голос этот убивает, хуже скальпеля режет. Дробит кости. — Двенадцать метастаз в лимфоузлах. Третья стадия, Стас.

И то же лицо — уже почти черное, каменное. Ни один мускул не шевелится, не меняется. Только глаза эти болью, смертью пронизывающие. А я только теперь понимаю, что, кроме глаз, в нем все не так. Высох весь, будто из костей глаза торчат. И поседел. Блядь, полностью же он седой.

И самого скручивает. Ослепительно. Под дых.

— Как? — кажется, ору, из кишок реву, но губы еле шевелятся, одеревеневшие и шепот, какой-то хрип, сдавленный получается.

И цепляюсь глазами за его взгляд. Цепляюсь, чтоб хоть какую-то надежду в его глазах увидеть.

— Два месяца назад. — говорит на одной ноте, как неживой, как механизм какой-то поломанный. Робот, пленка, запись какая- то идиотская, и ни одной нотки отца я в этом голосе не слышу. Как дверь годами не смазанная голос. По нервам лупит, раздирая. По лицу, в живот, под дых.