Туда, где осклабился на луну клыков заснеженных ряд,

Туда, где полуденную белизну ложные солнца язвят

И на зов июня свергаются с гор тьмы ледяных громад;

Туда, где на тундру снежный покой нисходит в урочный час,

Где плодятся безмолвия семена и адское пламя, ярясь,

В чашу полночных небес течет, – яшма, янтарь, алмаз, —

Туда, где в пенящейся быстрине проносятся льдины, стеня,

Где реки в мученьях текут на закат, излучины кровеня, —

Туда, собрав свой нехитрый скарб, я уйду на исходе дня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я знал, что однажды этот ловец к рукам меня приберет;

Нетленный зов, драгоценный зов, зов извечных широт;

И ныне – о боги неторной дороги! – как он мне сердце рвет!

Холеных божков, показуху, вранье больше терпеть не могу;

Мне на запах бобов и бекона идти, устроить «лежку» в снегу,

Проложить тропу, испытать судьбу, дать решающий бой врагу.

Глухоманью костлявой, разруху и смерть порождавшей во все времена,

Я с Севером связан и с ним познал науку борьбы сполна.

Мы сражались вместе, плечом к плечу, – но верх одержит Она.

Я смеялся над Нею и шел на зов, бесстрашен и одинок,

И за владенье этой землей выплатил битвой оброк.

Но Глухомань одержит верх, крушенья день недалек.

Я бился насмерть, как волкодав, с волчьей землей сцепясь;

Содрогалось небо, и на снега потоками кровь лилась;

И, как замученный волкодав, встречу я смертный час.

Я слушал на бреге диком

Волны монотонный слог;

Качая верхушки сосен,

Мне ветер шептал урок;

И пели мне звезды, но их напевы

В слова я облечь не мог.

И волны вели сказанье

О дали морских широт,

О береге без названья,

Что нас в океане ждет,

О тех, кто плыл за богатым кладом

И сгинул в пучине вод.

И ветер учил быть честным,

Свободным, как ураган,

Не ведать любви к наживе,

Гордыни не пить дурман,

Тянуться душой к природе,

Как к матери мальчуган.

А звезды о Боге пели,

Что в каждом из нас живет,

О пальцах, плетущих пряжу

Столетия напролет;

Ветра и вода, душа и звезда —

Лишь нити Его тенет.

Закутавшись в одеяло,

В костер добавляя дров,

Мечтал я, что развернется

Бесшумно ночной покров,

Умолкнут волна и ветер,

Оставив мне песнь миров.

Это – закон Юкона, чья скрижаль проста и крепка:

«Посылай ко мне только сильного, не посылай слабака!

Того, кому боль не страшна, кто пасть не боится в бою, —

Чем круче такой, тем лучше: пусть придет на землю сию.

Кто ловчее тигров Сибири, сильней медведей во льду;

В чьей крови бульдожья порода – для тех награду найду:

Отыщи меж своих отродий лучших по существу,

Таких я в сердце приму, сыновьями их назову.

К золоту приведет их назначенная тропа:

Остальных – растопчет моя карающая стопа,

В их глотках будет бесплоден хрип и предсмертный вой:

Утаскивай-ка подале убогий выводок свой.

Пред мощью моей, скиталец, руки в страхе воздень:

Тысяча тысячелетий – для меня как единый день.

Под престолом храню богатства, встречи с мужчиной жду —

А если дохляк припрется, так разве себе на беду:

Стать ему грязной пеной, илом лежать на дне.

Выбраковка людского рода – дело как раз по мне.

Одного за другим я брал – легче легкого – на измор.

Одному за другим выносил я очередной приговор.

Пусть потонут они, как крысы, погрызутся, как собачня,

От тухлятины ли подохнут, от Антонова ли огня;

В аду побывал, кто видел – что такое моя зима.

Коростой липнет на лица моя полярная тьма.

Я парней избивал буранами, заворачивал их во мглу;

Гнулись они, как луки, принимающие стрелу;

Воняли хуже волчар издыхающих, и одров;

Их ребра – что ксилофоны для смертной пляски ветров.

Молясь, но собравшись с силами, чтоб сразу, наверняка —

Пальцем ступни дотягиваясь до спускового курка;

С трудом плетясь под конвоем, пену роняя с губ,

Чеком на миллион живой размахивал труп,

И сгорал, будто вошь в костре… не сосчитать пьянчуг,

Нырявших купаться в прорубь, где любому мигом каюк;

Потому как самое место для них – это ил на дне;

Где быстрей сгниют они и надежней, чем у меня в глубине?

Ну, а если что заработал – к изгибу реки спеши:

Там салуны, там граммофоны: пускайся в пропой души!

Даже в городе, ложью набитом, ни к чему подобный балбес,

Он – добыча пропастей, кряжей и зимних моих небес!

Для меня такой – как чума, пусть подохнет – мне все равно.

Слабые тут подыхают – лишь сильным выжить дано!

Но есть иные мужчины, что спину не гнут, служа —

Чести моей защитники, славы моей сторожа;

Они-то знают дорогу чрез ледяные миры,

И на моих порогах не боятся они снежуры;

Вот их-то и ждут богатства прибрежий моих и гор;

По-матерински с такими могу вести разговор.

Такому гостю гостинец изрядный принадлежащ —

Хранимый в хрустальных водах, в потемках звенящих чащ.

Вот это-то гости знают, что я ожидаю вдали:

Не то у начала мира, не то на краю земли.

А надо мной в глубинах, вкруг меня мерцает беда,

Во чреве жутком таящая не рожденные города.

Просторы мои широки; и лежу я, силы храня,

Ожидая мужчин, которые сумели бы взять меня:

Для неженки-горожанина здесь ни тропок нет, ни путей:

Но есть – дороги для викингов, с простою верой детей;

Отчаянным, несгибаемым в моем ледяном краю

Отдам я свои богатства, и плоть им скормлю свою.

Привычно полный до края, смотрю я на берега,

Исполнен вечной печали, ни в ком не видя врага;

Одну великую грезу лелея и день и ночь,

Когда же люди устанут, когда ж смотаются прочь;

Когда мне дадут свободу от грызни своей, от резни,

Ибо дающую руку лишь кусать умеют они.

А мне – мечтать о мужчинах, о женщинах, чтящих меня,

О детях, что здесь улыбнутся первому свету дня,

О жизни, о гордой славе флагов и городов,

С которыми поделиться я сокровищами готов».

Это – Воля Юкона, поставлена испокон:

Здесь слабый – должен погибнуть, а сильный – блюсти закон

Проклятый и отчаянный, в нем на всё найдется ответ:

Это – Закон Юкона, и крепче скрижали – нет!