Человек из Эльдорадо только начал путь большой,

    К чумовому опьянению разбег.

На душе у парня похоть, золотишко – за душой;

    Танцевал он с местной девкой Маклак Мэг.

Словно фея, белокура, словно ягодка, нежна,

    Славно парня вокруг пальца обведет;

И речами музыкальна, и фигуркою ладна,

    А в улыбке – только сахар, только мёд.

Лихорадка этих танцев! Этот блеск и этот шик,

    Всё кружится, пол качается слегка!

И мелодии, и вина, и объятий чудный миг,

    И она – так одуряющее близка!

Маклак Мэг с мадонной схожа, он же – грязен, измождён,

    Но она, ему даря любовь свою,

И ласкает, и целует! И уже поверил он,

    Что участок застолбил себе в раю.

Вот пришла пора тустепа: как пленителен напев!

    Ритмы дивные – заманят и глухих!

Блеск, безумие, брильянты, изобилье дивных дев,

    И – бродяга в мокасинах среди них:

Вот кто платит за веселье, за спиртное, за жратву;

    Все слетелись, как стервятники, к нему…

Но когда конец настанет и песку, и удальству —

    Парня выгонят на холод, в грязь и тьму.

Человек из Эльдорадо славно день проводит свой;

    И за ним – заветной пыли жёлтый след;

Он сдержать себя не может, он сегодня как шальной,

    И управы на его безумье нет.

Слово сказано – так, значит, как огонь, оно летит,

    И – глядите – все друзья ему теперь:

Кавалеры – негодяи, дамы, что забыли стыд, —

    Те, что вышвырнут потом его за дверь.

Человек из Эльдорадо пир затеял до утра;

    Пусть танцуют все, пусть будут все пьяны:

Денди местного разлива, банкометы, шулера,

    Перекупщики, лентяи, хвастуны,

Размалёванные дамы с ненасытным блеском глаз —

    Нет, Клондайк еще такого не видал!

Маклак Мэг сказала: «Выпьем за того, кто поит нас,

    За того, кто так удачлив и удал!»

«Удалец» ответить хочет, поднимается с трудом —

    И мелькают, как в тумане, перед ним

Травы сказочного Юга, напоённые дождём,

    Степь зелёная под небом голубым.

Понял он, что не увидит этих трав и этих нив

    (А вокруг и шум, и гам, и круговерть),

И, зловонное дыханье подлой жизни ощутив,

    Он становится суровым, словно смерть.

Он встает (и сразу – тихо), говорит: «Мои друзья,

    В свой карман впустил я ваши руки сам,

Я кормил вас в этот вечер, и поил вас тоже я;

    Что осталось? – лишь послать проклятье вам.

Да, конец моим надеждам – что ж, я сам тому виной;

    Я растратил состояние свое.

Вы доставили мне радость тем, что были здесь со мной, —

    Вам дарю я это, шлюхи и ворье!»

И остатки состоянья, что хранил еще в мешке,

    Он швырнул с размаху – на пол, на столы;

Словно зёрна, разлетелись самородки в кабаке,

    Жёлтой пылью засияли все углы.

Гости замерли… Но тут же вся собравшаяся дрянь

    С криком бросилась за золотом под стол;

Все дрались, как будто звери, и неслась по залу брань…

    А «счастливчик» хлопнул дверью и ушел.

Человек из Эльдорадо отыскался тем же днём —

    Труп лежал от кабака невдалеке;

Весь покрыт замёрзшей грязью, куртка драная на нём,

    «Кольт» в руке и дырка лишняя в башке.

А глаза остекленело ввысь глядели – оттого,

    Что в ледышку превратил его мороз,

И оплакал горемыку друг единственный его —

    О тощавший и паршивый рыжий пёс.

Убийца – тот, что повыше лежит, а тот, что ниже – вор;

На койке между ними я, не рассказать, как хвор;

Лежу пластом – болезнь и боль из всех сочатся пор.

Мороз разукрасил ноги мои, что всеми цветами цветут;

Скудная глина висит на костях, ткни пальцем – и капут;

А десны – черное гнилье – с зубов потихоньку ползут.

Уверен был – пришел мой черед; никак не мог понять,

Что ж не сбегут они, меня оставив умирать,

Иль не отравят, в конце концов, – ведь труп, ни дать, ни взять.

Но нет; варили хвойный чай, и нянчили, как дитя;

Убийца язвы мои обмывал и толковал, шутя;

И вор голодал, чтоб мне сберечь еще кусок ломтя.

Злодеи оба: я слыхал в ночном полумраке не раз —

О прежних делах своих вспоминал убийца без прикрас,

И вор о тех, кого сгубил, унылый вел рассказ.

Я горький тот не забуду рассвет, его серый оскал кривой,

Когда в шкуры зверья завернули меня, на сани взяв с собой,

За сотню верст, на ближайший пост, зимней дорогой глухой.

Не забыть, как они пробивали путь, этот сдавленный внутренний стон;

И под снегоступами наста хруст, когда ломался он;

Не хватало дыханья, и сердце мое рвалось толчками вон.

И много раз я почти умирал, пробуждаясь к жизни едва;

Над пустыней солнце катилось в огне, слепила небес синева,

И слезы текли и глаза мои жгли, по щекам оставляя два шва.

На ночевку вставали, лишенные сил, когда, съежившись, день угасал;

И – о, эта сладость покоя! – и как, рассвета страшась, я дрожал;

И как на измученных этих людей я утром зол бывал.

Как я молил дать покой, покой: саван-снег – он ведь мягок так;

Как я плакал и тех, что тащили меня, рыдая клял, как собак;

Но тянули вперед, хоть мучительный гнет горбил спины и сковывал шаг.

А дальше – один горячечный бред, и только б избавиться мне

От безжалостных двух, что никак не дадут позабыться в последнем сне;

Очнулся – конной полиции пост, и слепящей конец белизне.

И вот – мой друг убийца здесь, и друг мой вор – тоже тут:

В наручниках оба, злоба в глазах, хорошего не ждут;

Но на Страшном Суде о них резюме пусть мне подготовить дадут.