Поставили в строй. Ведет нас конвой куда-то из этих сторон;

Покою мне нет – вблизи меня швед все бредит про свой миллион.

Но, ведает Бог, соврать я не мог; клянусь, что от пули моей

Он сгинул – Сэм Нут, заславший в приют ко мне электрических змей!

Порешили на том, что Билл Маккай будет мной погребен,

Где бы, когда и с какой беды ни откинул копыта он.

Отдаст он концы при полной луне или погожим деньком;

На танцульках, в хижине иль в погребке; в сапогах он иль босиком;

В бархатной тундре, на голой скале, на быстрине, в ледниках,

Во мраке каньона, в топи болот, под лавиной, в хищных клыках;

От счастья, пули, бубонной чумы; тверезым, навеселе, —

Я на Библии клялся: где бы он ни скончался – найду и предам земле.

Лежать абы как не желал Маккай, не так-то Безбожник прост:

Газон, цветник ему подавай и высшего сорта погост.

Где он помрет, от чего помрет – большая ли в том беда!..

Но эпитафия над головой – без этого нам никуда…

На том и сошлись; за услугу он хорошей деньгой заплатил

(Которую, впрочем, я тем же днем в злачных местах просадил).

И вывел я на сосновой доске: «Здесь покоится Билл Маккай»,

Повесил на стену в хибарке своей – ну, а дальше жди-поджидай.

Как-то некая скво ни с того ни с сего завела со мной разговор:

Мол, чьи-то пожитки лежат давно за кряжем Бараньих гор,

А в хижине у перевала чужак от мороза насмерть застыл

И валяется там один как перст. Я смекнул: не иначе – Билл.

Тут и вспомнил я про наш уговор, и с полки достал, скорбя,

Черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.

Я набил его выпивкой да жратвой, в санях разместил кое-как

И пустился в путь на исходе дня, погоняя своих собак.

Представь: мороз в Юконской глуши – под семьдесят ниже нуля;

Змеятся коряги под коркой снегов, спины свои кругля;

Сосны в лесной тишине хрустят, словно кто-то открыл пальбу;

И, намерзая на капюшон, сосульки липнут ко лбу;

Причудливо светятся небеса, прорежены серым дымком;

Если вдруг металл до кожи достал – обжигает кипящим плевком;

Стынет в стеклянном шарике ртуть; и мороз, убийце подстать,

Идет по пятам, – вот в такой денек поплелся я Билла искать.

Гробовой тишиной, как стеной сплошной, окруженный со всех сторон,

Слеп и угрюм, я брел наобум сквозь пустынный жестокий Юкон.

Я дурел, я зверел в полярной глуши, – западни, что таит она,

И житье в снегах на свой риск и страх лишь сардо вкусил сполна.

На Север по компасу… Зыбким сном река, равнина и пик

Неслись чередой, но стоило мне задремать – исчезали вмиг.

Река, равнина, могучий пик, словно пламенем озарен, —

Поневоле решишь, что воочью зришь пред собою Господень трон.

На Север, по проклятой Богом земле, что как черт страшна для хапуг…

Чертыханье мое да собачье вытье – и больше ни звука вокруг.

Вот и хибарка на склоне холма. Дверь толкнул я что было сил

И ступил во мглу: на голом полу лежал, распластавшись, Билл.

Плотным саваном белый лед закопченные стены облек,

Печку, кровать и всё вокруг искрящийся лед обволок.

Сверкающий лед на груди мертвеца, кристаллики льда в волосах,

Лед на пальцах и в сердце лед, лед в остеклелых глазах, —

Ледяным бревном на полу ледяном валялся, конечности – врозь.

Я глазел на труп и на крохотный гроб, что переть мне туда пришлось,

И промолвил: «Билл пошутить любил, но – черт бы его загреб! —

Надо бы помнить о ближних своих, когда выбираешь гроб!»

Доводилось в полярной хибарке стоять, где вечный царит покой,

С крохотным гробиком шесть на три и насмерть заевшей тоской?

Доводилось у мерзлого трупа сидеть, что как будто оскалил пасть

И нахально ржет: «Сто потов сойдет – не сумеешь во гроб покрасть!»

Я не из тех, кто сдается легко, – но как я подавлен был,

Покуда сидел, растерявшись вконец, и глазел на труп, как дебил.

Но всё ж разогнал пинками собак, нюхавших все кругом,

Затеплил трескучее пламя в печи и возиться стал с трупаком.

Я тринадцать дней топил и топил, да только впустую, видать:

Всё одно не смог ни рук, ни ног согнуть ему хоть на пядь.

Наконец я сказал: «Даже если мне штабелями дрова палить —

Этот черт упрямый не ляжет прямо, и нужно его… пилить».

И тогда я беднягу четвертовал, а засим уложил, скорбя,

В черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.

В горле комок, – я насилу смог удержаться, чтоб не всплакнуть;

Гроб забил, на сани взвалил и поплелся в обратный путь

В глубокой и узкой могилке он, согласно контракта, лежит

И ждет, покуда на Страшном суде победит златокопов синклит.

А я иногда удивляюсь, пыхтя трубкой при свете дня:

Неужто на ужас, содеянный мной, взаправду хватило меня?

И только лишь проповедник начнет о Законе Божьем скулить —

Я о Билле думаю и о том… как трудно было пилить.

Мечтал этот тип, чтоб я погиб, и строил мне козни он;

Хоть ведал мой враг, что я не слабак, – но гнев его был силён.

Он за мною, жесток, гнался то на Восток, то на Запад, то вверх, то вниз;

И от страшных угроз еле ноги унес я на Север, что мрачен и лыс.

Тут спрятаться смог, тут надолго залёг, жил годы средь мрака и вьюг

С одною мечтой: клад найду золотой – и наступит врагу каюк;

Я тут что есть сил землю рыл и долбил ручьёв ледяной покров,

Я тут среди скал боролся, искал свой клад золотой из снов.

Так жил я во льдах – с надеждой, в трудах, с улыбкой, в слезах… Я стар;

Прошло двадцать лет – и более нет надежд на мидасов дар.

Я много бедней церковных мышей, обрыдли труды и снега;

Но как-то сквозь тьму – с чего, не пойму – всплыл забытый образ врага.

Миновали года с той минуты, когда взмолился я Князю Зла:

Чтобы дал он мне сил, чтобы долго я жил, чтоб убил я того козла —

Но ни знака в ответ и ни звука, о нет… Как всё это было давно!

И хоть юность прошла, память в дырах была, – хотел отомстить всё равно.

Помню, будто вчера: я курил у костра, над речкой была тишина,

А небо в тот час имело окрас рубиновый, как у вина.

Позже блёклым, седым, как абсент или дым, надо мною стал небосвод;

Мнились блики огней, и сплетение змей, и танцующих фей полет.

Всё это во сне привиделось мне, быть может… Потом вдалеке

Увидел пятно; спускалось оно, как клякса чернил, по реке:

То прыжок, то рывок; вдоль реки, поперёк; то на месте кружилось порой —

Так спускалось пятно; это было смешно и схоже с какой-то игрой.

Туманны, легки, вились огоньки там, где было подобье лица, —

Я понял вполне, что это ко мне тихо двигалась тень мертвеца.

Было гладким лицо, как крутое яйцо, гладким вроде бритой башки,

И мерцало как таз в полуночный час средь змеящихся струй реки.

Всё ближе блеск, и всё ближе плеск, всё видней мертвец и видней;

Предстал он в конце предо мной в кольце тех туманных, дрожащих огней.

Он дёргался, ныл; он корчился, выл; и я не успел сбежать,

Как вдруг он к ногам моим рухнул – и там так и остался лежать.

А далее – в том клянусь я крестом – сказал мне этот «пловец»:

«Я – твой супостат. Я знаю: ты рад увидеть, что я – мертвец.

Гляди же теперь, в победу поверь, тверди же, что месть – сладка;

Гляди, как ползу и корчусь внизу, средь ила, грязи, песка.

Если время пришло – причинённое зло исправить люди должны;

И я шел потому к тебе одному, чувствуя груз вины.

Да, я зло совершал, и тебя я искал – тут и там, среди ночи и дня;

Хоть я ныне – мертвец, но нашел наконец… Так прости же, прости меня!»

Мертвец умолял; его череп сверкал, его пальцы вонзились в ил;

Уйти я не мог – лежал он у ног; он ноги мои обхватил.

И сказал я тогда: «Не буду вреда тебе причинять, скорбя.

Хоть безмерна вина твоя, старина, – ну да ладно, прощаю тебя».

Глаза я протёр (может, спал до сих пор?), стряхнул этот сон дурной.

Сияла луна, освещала она пятно средь воды речной;

Спускалось пятно туда, где темно, где лунный кончался свет,

Вниз и вниз по реке; наконец, вдалеке исчез его тусклый след.