Забрёл я на Бонанзу, подумал: погляжу
Одним глазком на старый свой отвод.
С тех давних пор я многое по памяти твержу,
И всех ребят я помню, весь народ.
Все ребята разорились, и у всех карман худой,
Едва ли кто имеет горсть монет;
И я – старатель старый, тощий, битый и седой,
Залез в долги – а прибыли и нет.
Забрёл я на Бонанзу: там хижины пусты,
Всё та же с неба пялится луна,
И вехи, мною вбитые, торчат из мерзлоты,
Безлюдно, бесприютно, тишина.
Мы пыхтели на отвалах – кто с лотком, а кто с киркой,
И дурели, и спивались от тоски;
Чудо-драга паровая возвышалась над рекой,
Берег с отмелью курочила в куски.
Она в грязи барахталась, метала валуны,
И хрюкала, как тысяча свиней;
Жрала и камни, и песок; и меркнул свет луны
В сияньи электрических огней;
В утробу ненасытную пихая по пять тонн,
Казалась жутким чудищем она;
Ей двое управляли; глядел я, потрясён,
И думал: «Златокоп, тебе хана!»
Покрывал хибару дёрном, щели мохом конопатил —
А теперь она просела на углы;
И лебёдка заржавела, и лоток мой огорбател,
И в шурфах – по край водищи и золы.
Закончилось сраженье, и тишина вокруг,
Отвод сменил владельца – он не твой;
Но что же делать с теми, кто вовек не сложит рук,
С помешанной на золоте братвой?
Всему учились на ходу: как россыпи искать,
Как приторочить за седлом вьюки;
Давно привыкли на горбу добро своё таскать
Разбойники лопаты и кирки.
На плоскогорьях юга и в северной глуши —
Едино племя и едина рать;
Им нет нужды, им нет беды; закон один – спеши
На золото в орлянку поиграть.
Намыть случится первый раз крупицу золотца —
Уставишься, не отрывая взгляд;
Не сможешь уберечься, и двинешь до конца,
За золотом попрёшься даже в ад.
И в голоде, и в холоде, в здоровье и в беде,
Один, как перст, и следом за толпой —
Услышав шёпот: «Золото!», ты встрепенёшься: «Где?!»,
И снова вдаль – заветною тропой.
Коль десяток унций за день разом я намыть смогу —
Не припрячу и в заначку не свезу;
Всё пропью, на баб потрачу; а недуг согнёт в дугу —
Я назад на свой участок приползу;
Усталый, отупевший, с перепою чуть дыша,
В свою хибару я забьюсь в бреду;
В землице – миллионы, а в кармане – ни гроша;
Но злато – здесь, ужо его найду!
Мечтаю преуспеть я; стремлюсь накоротке
Со смертью поиграть в глуши лесной;
Была минута торжества – сверкнул в моём лотке
Кусище аж с кулак величиной.
Мечтанье безрассудное – оно благовестит,
Страданием и голодом маня;
Надеждой сердце полнит, как золото блестит,
И в прошлое влечёт оно меня.
Наверно, я свихнулся; а вы – в уме вполне?
Заметна эта разница с трудом.
Страстишка золото искать – сидит она во мне;
Мне золото – любовь, семья и дом.
И я найду его, найду; предчувствие не врёт,
Я вижу, мне подсказывает рок:
Опять рычащая толпа на поиски попрёт —
В былое, вдоль истоптанных дорог.
За горными хребтами, что вгрызаются в лазурь —
Зловещий край, не всем он по плечу;
Там скрыты горы золота; быть может, это дурь —
Но вновь удачи попытать хочу.
К чему обетованья, коль останусь не у дел?
В краю, что беспощаден, лют и груб,
За дальними пределами последний есть предел —
Там ляжет мой окоченелый труп.
Лягу я не на погосте – место вам укажут кости,
Заржавелые лопата и лоток;
А участок тот богатый – золото греби лопатой, —
Отведёт мне сам Господь Всевышний Бог.
Перевод А. Кроткова
Внимайте овце, родившей его:
«Природы чудной курбет!
На шкуре из братьев ни у кого
И пятнышка даже нет.»
Внимайте баранам и валухам,
Внимайте их старикам:
«Хоть мой, хоть песочь – он чёрен как ночь,
И стыд для стада, и срам».
Колю дрова позади казарм, насуплен я и небрит;
«Позор для полиции это, сэр», и друг меня сторожит;
Мне так полгода пахать еще, но не откину копыт.
«Полгода тюрьмы и уволен, сэр». Ну разве это не вздор?
Всему виною спиртной закон, красотки туземной взор —
Индейцу бравому я стакан налил – и весь разговор.
По крайней мере писали так в газете, коли не врут,
Я только помню, что поддавал – а после, друзья, капут:
Больным очухался на губе, и тут потащили в суд.
Судья сказал «Ты виновен» мне, а я промолчал в ответ;
В тот вечер я хорошо гульнул, и был я изрядно вдет,
А коли не помню я ничего – ну как тут ответишь «нет»?
Но точно знаю, что это Граббл из местного патруля.
Он в Итоне мне шестерил, причем его не пиявил я!
Мне пьяный потлач устроил он, и вышла кругом петля.
Уж я намастрячился в колке дров за столько позорных дней;
А вон офицера жена идет, и взгляд надменный у ней —
Племяннику графа снести его, пожалуй, всего трудней.
А бедная матушка где-то там печально в окно глядит,
По-прежнему любит она меня, не помня зла и обид.
(Но тучный теленок, что дома ждет, наверное, подгорит.)
И я однажды вернусь назад, в наш деревенский рай;
Буду с барышней танцевать, протягивать дамам чай.
Неважно, где был я, что повидал. Помни, да не болтай.
И будут гордиться моя родня и край, где я жил и рос;
Но разве исправят они меня? Нелепый, смешной вопрос —
Снова уляжется в грязь свинья, вернется к блевоте пес.
Кору удовольствий случалось грызть, и горькой была еда;
Стоял против ада и муки, но держался в игре всегда;
Я знал мгновения скорби, я знавал времена стыда.
Все в прошлом: если сломался ты, натуре починки нет.
Еще найдется, что промотать, пока не упал в кювет.
И если к дьяволу этот путь, на беды – один ответ.
Пропел вечерний рожок во тьме, товарищи встали в строй.
Дежурные с кухни несут жратву и голосят вразнобой.
(Помоюсь я в тюремной бадье и пол подмету метлой.)
Я лягу в камере на тюфяк, не слушая крик и блажь
Моих приятелей, что сейчас пьют из солдатских чаш
Под старый раздолбанный граммофон, гнусавящий «Патронташ».
И смутно мне кажется, что дрова пихаю я в штабеля
Из-за того, что с виски меня подставил подлянки для
Граббл, эта тупая скотина Граббл из местного патруля.
Перевод Ю. Лукача
