Баллада о шкуре черного лиса I Стерва Китти и Айк Гуляка блудили накоротке, Когда сквозь полярную ночь из мрака чужак спустился к реке. Прямо в дом втащил он с трудом лисью шкуру в тугом мешке. Лицом был бел, как крошёный мел, как пена весенних рек. Что адские угли, горели глаза из-под тёмных набрякших век. И видно было: уже не жилец – он харкал кровью на снег. «Такое видали? – спросил он. – Едва ли. Добычу я знатную сгрёб. Мягка, велика, искрится, лоснится, блестит как чёрный сугроб. Продам – с одной половинкой лёгких мне хватит монет по гроб. Чёрный Лис – не лис, он – Демон Зла, – твердили индейцы мне. Его не убьёшь; по следу пойдёшь – сгоришь в недужном огне. А я веселился, а я дивился дурацкой их болтовне. Гляньте на мех – он нежен, как грех, чёрен, как дьяволов зад. Взыграла кровь: капкан или дробь – но Лис будет мною взят, Вблизи, вдали, на краю земли, в метель или в снегопад. Тот Лис, как вор, был скор и хитёр. Он тешился надо мной. У ночного огня корёжил меня хохоток его озорной. Блеск его глаз я видал не раз, а тень его – под сосной. Догадливый гад – в приманке яд он учуял и тягу дал. Заряд свинца не достал наглеца – я в гневе навскидку стрелял. Под мёрзлой луной помыкал он мной, крутил, юлил и петлял. Я шёл за ним по горам крутым – позвонкам земного хребта, По ложам долин – их напор лавин выгладил дочиста, От сумрачных ям – к белёным снегам, в подоблачные врата. Я видел просторы – в них прятались горы, что глыбы в мелком пруду. Тащился по следу, гнал непоседу – и знал, что кругами бреду. Полгода мотал, ослаб, устал, простыл, дрожал на ходу. Все силы растратил, стал туп как дятел, и мысли пошли вразброд: Довольно гоняться, ведь мне не двадцать, пусть мерзкая тварь живёт. Глаза с перепугу продрал: он в лачугу запрыгнул – и застил вход. Я вскинул ствол и в упор навёл на чёрного Демона Зла. Он дико взвыл – мертвец бы вскочил, – но смерть его нагнала. И странно: на шкуре ни дыр, ни раны, и кровь совсем не текла. Вот эдак и кончился Черный Лис, задумка моя сбылась. Можно чуть-чуть в кружки плеснуть – до света уйду от вас. Давайте хлебнём в память о том, чья тропка оборвалась». II Китти и Айк – подлые твари, как только терпел их Бог. Ни мертвы, ни живы – всё ждали поживы, забившись в прибрежный лог. Ночью песни орали и виски жрали, днем дрыхли без задних ног. Что видишь воочью полярной-то ночью? И вот – всезнайки молчат. Язык на замке у тех, кто в тоске, у тех, по ком плачет ад, Кто полон скверной; им жупел серный – последняя из наград. Не спи, будь чуток, лови ход суток, рассчитывай наперёд. Им в ум взошло твоё барахло, им срок назначен – восход. За чудную шкурку – лису-чернобурку – баба на кровь рискнёт. В логове барса – располагайся, он очень достойный зверь. Верь волчьим клыкам и медвежьим когтям – не всякий раз, так теперь. Но шлюхе-бабе с золотыми зубами, улыбке её – не верь! Кто по алчбе покорился судьбе – законы перешагнул. Чужак наклюкался допьяна – и сном беспробудным уснул. И старый, холодный, седой Юкон тело его сглотнул. Я вскинул ствол и в упор навёл на чёрного Демона Зла. Он дико взвыл – мертвец бы вскочил, – но смерть его нагнала. И странно: на шкуре ни дыр, ни раны, и кровь совсем не текла. III Судьбы подарок был чёрен, но ярок – не подобрать слова. У Китти Стервы сдавали нервы и кругом шла голова. Айк зубами скрипел, и злобой кипел, и сдерживался едва. Легче добыть, чем поделить – добыча-то ведь одна. Жадность клокочет, и каждый хочет долю урвать сполна. И словно псы в закоулке глухом, сцепились муж и жена. «Шкура моя! – орала она. – Я её добыла!» «Валили вместе – делить честь по чести! – шипел он. – Ишь, подвела!» И грызлись в драке, как две собаки из-за гнилого мосла. Дрались, дрались – не разобрались. И баба стала мечтать: Что толку драться? Надо податься в Доусон – шкуру продать, Чёртову шкуру, добытую сдуру – а то добра не видать. Муж спал, и она улизнула одна – во тьме казалось верней. Пришпоривал страх, стучало в висках, и сердце билось сильней. А он притворялся – тихонько поднялся и скрадом пошёл за ней. Путь непростой: то утёс крутой, то обрыв – под ним глубина. Он крался сзади, под ноги глядя, впереди тащилась она. На Севере так: нерассчитанный шаг – и замыслам всем хана. А снег уж маслился и оседал – попахивало весной. Как соты мёдом, взялся водой подтаявший лёд речной, Гнулся, постанывал и трещал, держа напор водяной. Некуда деться. Будто младенца, шкуру прижав к груди, Полезла по склону, твердя исступлённо: затеяла – так иди. И охнула: словно из-под земли, муж возник впереди. Жена не ревела – окаменела: почуяла смертный час. Всю гниль и мерзость жизни былой припомнила Китти враз. А муж зарычал, как раненый пёс, и врезал ей между глаз. Сотню футов по склону вниз кувырком катилась она. Уступы, утёсы считала носом, шибанулась в комель бревна. Зияла внизу во льду полынья; всплеснуло – и тишина. Птичий гомон весну возвещал – пришла её череда. Ветви одеты неясным светом и мерцающей корочкой льда. А вдоль по тропе с добычей в руках спешил человек – в никуда. Все силы растратил, стал туп как дятел, и мысли пошли вразброд: Довольно гоняться, ведь мне не двадцать, пусть мерзкая тварь живёт. Глаза с перепугу продрал: он в лачугу запрыгнул – и застил вход. |
