Алексашка соскочил с седла, толкнул Ицку и придавил к земле. Тот не сопротивлялся.

— Лежи, Ицка! Не шевелись! До вечера лежи. Стемнеет — приду.

Корчмарь замер в траве.

В город драгуны возвратились в полдень и сразу же повели поить и чистить коней к Днепру. Алексашка возвратился в хату. Сел на лавку и с отвращением посмотрел на крупник, что поставила перед ним хозяйка.

— Порубили? — спросил Петька Косой.

— Царство им небесное! — Алексашка перекрестился. И вдруг неудержимая злость овладела им. Ударил кулаком по столу. Подпрыгнула миска с крупником. — Была бы моя воля — ему б первому снес голову!..

Хоть и не сказал кому, а Петька понял. Алексашка возненавидел пана Поклонского и знал, что не ему одному не по сердцу пришелся назначенный государем полковник.

День тянулся неимоверно долго. Что бы ни думал, мысли возвращали к порубленным. Когда начало темнеть, Алексашка оседлал коня, прицепил саблю.

— К полуночи вернусь, — бросил Петьке Косому.

Ночь была тихая и теплая. В небе плыли жидкие облака. Луна то выходила из них, то пряталась. Тени скользили по дороге, затягивая шлях холодным леденящим мраком. В траве лежали убитые. Алексашка тихо позвал:

— Ицка!.. — Никто не ответил. Окликнул снова корчмаря: — Ицка, это я!..

Алексашка увидел, как поднялась тень и, пошатываясь, поплыла к дороге. Это был Ицка. Он подошел и дрожащим голосом попросил:

— Слушай, убей меня… Я хочу быть вместе с моей Розой… Убей!..

Алексашка отшатнулся:

— Что ты, Ицка!.. Жить надо…

— Убей!.. — Ицка заплакал, закрыв лицо ладонями. — Чем мы прогневили бога, скажи?!.

Алексашка ничего не мог ответить Ицке, который был таким же цехмистером, как десятки других, которых знал в Полоцке, Пинске, Дисне.

— Залезай на коня. Поедем.

— Я хочу умереть… Тут лежит моя Роза. Никуда не хочу ехать. Оставь меня. Они придут завтра и меня убьют…

— Поедем, Ицка! — Алексашка взял Ицку за руку. Ицка дрожал. — Ставь ногу в стремя и садись на хребет.

— Куда ты тянешь меня? — бормотал Ицка.

— Садись! — Алексашка обхватил Ицку и приподнял. Корчмарь сел на круп коня. Одним махом Алексашка вскочил в седло. — Держись покрепче.

Проехали версты три. В густой синеве ночи выросли хаты.

— Буйничи, — узнал Ицка.

Алексашка соскочил с коня и помог слезть Ицке. Подталкивая корчмаря, пошли к хате. В хате спали.

— Тут хлоп живет… В магистрате скамейки и столы мастерил. Надежный мужик. — У оконца Алексашка окликнул хлопа: — Потап!

— Кто тут? — послышался сонный голос хозяина.

— Я, Алексашка.

— Что пригнало в полуночь?.. Иди в хату…

— Не один я. Человека привел.

Потап распахнул двери.

— В корчме в Могилеве брагу пил? — спросил Алексашка.

— Было раз…

— Корчмаря Ицку знаешь?

— Кто его помнит! Разве одна корчма?

— Сховай человека, Потап!

— Не из леса… что секли сегодня? — догадался мужик.

— Коли знаешь, толковать тебе нечего. Побудет неделю, а там подумаем. Поесть дай…

— Я сало не ем, — прошептал Ицка.

— По салу жив будешь, — ответил Потап. И уже Алексашке: — Езжай, сховаем…

Алексашка вышел из хаты с облегченным сердцем. Садился в седло тяжело. Теперь только почувствовал, что устал. Хотелось спать.

Едва выехал из деревни, услыхал конский топот. Опытное ухо определило, что едет один всадник. Кто может ехать глухой ночью? Натянул поводья и вытащил саблю. Фигура всадника в ночной мгле выросла сразу, в десяти шагах. Всадник тоже увидел Алексашку и остановился. Стояли молча, кто первый подаст голос.

— Кто будешь? — спросил Алексашка.

— А ты кто?

— Отвечай да не хитри. Не то — одним махом снесу голову!

— Хитрить не горазд. Из Могилева еду.

Голос показался Алексашке знакомым. Он тронул поводья. Конь подошел ближе. Всматриваясь в седока, Алексашка удивленно окликнул:

— Степка!

— Ты, сотник? А я думал, проскочу и око не увидит.

— Куда собрался?

— Куда глаза глядят. Подамся на Быхов, к гетману Золотаренко.

— Не по душе Поклонский? — усмехнулся Алексашка.

— Извечных ворогов наших — шановное панство — Поклонский под свое крыло берет и чернь карает не меньше. Не хочу под его хоругвей быть.

— Не ты один так мыслишь.

— Бежим вместе, сотник! И тебе у Поклонского делать нечего. Думаешь, не вижу, как душа твоя терзается? Зачем неволишь себя? Помянешь мое слово: биться с Радзивиллом не будет Поклонский. Ворон ворону глаз не клюет. А то, что он государю в ноги бил челом — маенток свой сберечь хочет…

Все, о чем говорил Степка, было давно понятно Алексашке. И ему не раз приходила мысль убежать в казацкое войско. Все не хотел верить, что Поклонский оборотнем станет. А теперь, может быть, и решился бы махнуть со Степкой под Быхов, да сдерживало то, что воевода Воейков сидит в Могилеве и, как понимает Алексашка, дожидается государева войска.

— Я повременю еще, — ответил Алексашка. — К зиме видно будет.

— Вольному воля, — вздохнул Степка. — Не поминай лихом!

— Бог тебе в помощь.

Алексашка тронул коня, и тот побрел по дороге.

Сентябрьским днем в Могилев прибыл подьячий Посольского приказа и привез государеву грамоту. Пан полковник Поклонский принял подьячего со всеми большими почестями, хотя они не были положены столь невысокому чину. Но известия, которые привез подьячий, заслуживали наивысшего внимания мещан, купцов, посадских людей. Собрались члены магистрата, суда и райцы. Былые споры и обиды забыли. Пан Поклонский взял грамоту и начал читать пункт за пунктом. Каждый из них вызывал восторженное покрякивание и возгласы. Когда Поклонский закончил, стали на память перечислять пункты.

— Мещанам дозволяется торговать в Могилеве беспошлинно.

— Не спеши, пан Болеслав! Наперво сказано, что городу покинуто Магдебургское право. Потом уж остатнее.

— Я и говорю! Городу даны две ярмарки по двадцать дней.

Затем перечисляли все остальные права. Посадские люди освобождались от воинской службы. Мещанам обещалось, что их не будут переселять в другие города. Шановное панство, которое приняло государево подданство, может пользоваться всеми правами на маентки и на чернь, которыми владела. Пану Поклонскому государь пожаловал местечко Чаусы, четыре деревни и усадьбу в Могилеве. Не обминул царь панов Вартынского и Шелковского. И один лишь пункт словно не заметили, словно пропустили. Он гласил, что мещанам и дворянам католического вероисповедования запрещалось занимать служебные места в магистрате и суде.

И все же доброе расположение было нарушено и омрачено. На взмыленных лошадях примчалась из деревни Пашково семья пана Скурмы. Пан упал в ноги Поклонскому и просил наказать злодеев, спаливших маенток.

— Кто спалил? — допытывался Поклонский.

— Спалили, — лепетал пан Скурма. — Чернь спалила, мужики…

— Знаешь, кто зачинщик?

— Знаю. Господом прошу, накажи! Маентки палят, грозятся поубивать и до казаков уйти.

Как ножом полоснул сердце пан Скурма. Черкасы, выходит, для черни ближе. Правду говорит пан Шелковский, что мужики все меньше и меньше идут в полк. И еще говорил пан Шелковский, что бегут из полка те, кто раньше сам просился в него. Пан Поклонский сжал кулаки, с сожалением посмотрел на пана Скурму, стоявшего на коленях.

— Встань! — приказал Поклонский. — Пан Вартынский, седлай коней и скачи в Пашково. Бунтарей повесь на березах… Оповестить надобно чернь всего уезда Могилевского, что за маентки, которые палят, буду сажать на колья!.. — Щипая ус, подумал, что с подьячим надо отправить письмо государю: пусть пришлет повелительные грамоты, чтоб в уезде все послушны были…

Гетман Януш Радзивилл приказал разбить палатку на окраине местечка, на берегу извилистой и юркой речушки Вабич. В хате останавливаться не захотел — полно тараканов и мышей. Возле откинутого полога слуги поставили столик. Пан Окрут разложил две карты — Московского государства и Речи Посполитой.