— Как повымирали! Никого не видать… Скажи, матка, в какой хате Марфу найти?

— Нечто одна Марфа? — после долгого молчания спросила старуха, выходя на тропу.

— А сколько их тут? Мне бы одну найти… Хворого привез.

— Кто послал тебя к Марфе? Или сам знаешь ее?

— Послали. Из леса…

Она заковыляла следом за Алексашкой, остановилась у телеги, рассматривая восковое лицо Фоньки.

— Я ж не подниму его.

— Сам подниму, мати. Куда ложить?

— Повремени… — старуха исчезла за хатой.

Ожидая старуху, Алексашка задавал себе вопрос за вопросом: кто такая Марфа? Откуда знает ее Гаркуша? Раз послал к ней, значит, чем-то помогает загону?

Вскоре старуха привела Марфу. Низкорослая, укрытая дырявым платком, она посмотрела мельком на Алексашку и сразу же направилась к телеге.

— Может, к тебе? — спросила старуха. — Не ухожу его: глаза не зрят и руки ослабли.

— Вези ко мне, — сказала Марфа.

Алексашка повел коня к самой крайней хате. С Марфой внесли Фоньку и положили на полати.

— Звать его как?

— Фонькой.

— Черкас?

— Стал черкасом. А родом из Полоцка. Видишь, как его рейтары порубали…

Марфа куда-то ходила. Пришла — темно на дворе стало. Она зажгла лучину. Потом растопила печь и поставила греть воду. Когда вода закипела, запарила листья. Марфа не разговаривала, ничего не спрашивала, словно Алексашки не было в хате. Да и говорить Алексашке не хотелось. Больше думал о пережитом за последние дни, о том, какая будет у него впереди дорога.

Поздно вечером Марфа стала возиться возле Фоньки. Она сама повернула его на бок. Ловко развязала намоченные кровью онучи и бросила их под полати. Потом прикладывала к ране примочки и поила Фоньку отваром.

— Чего сидишь? Ложись, — сказала она Алексашке.

Алексашка улегся на лавке. Долго не мог уснуть. Потом задремал и вздрогнул: почудилось, ходит кто-то за хатой. У печи скреблась мышь. На припечье тихо похрапывала Марфа. Алексашка встал, подошел к Фоньке, прислушался. Дышит. Лег снова. Уже перед рассветом, обессиленный, задремал.

И увиделось Алексашке, что вошел в хату высокий, начинающий полнеть мужик в собольей шапке. А на плечах у него шуба. Поверх шубы парчовая накидка, расшитая золотыми и серебряными нитями. Трясется острая жидкая бороденка. В руках — посох.

— Ты кто? — спросил Алексашка.

— А разве ты не знаешь, дурья твоя голова, что я есть государь твой, царь Алексей Михайлович?

— Нешто ты царь? — удивился Алексашка. — Как же дозволил ты, что в муках умирал раб твой, Фонька?

— Не помрет Фонька, — ответил царь. Он снял соболью шапку и надел на голову Фоньке. — А ты кто?

— Не узнал? — рассмеялся Алексашка. — Сказывают, ты бывал некогда в Полоцке?

— Бывал, — ответил царь. — А тебя не видывал.

— Полно врать! И Полоцк видывал, что на берегу Двины-реки стоит. Хотим мы, царь-батюшка, чтоб взял ты Полоцк под свою крепкую руку. И не токмо Полоцк, а все города и деревни Белой Руси и правил ими, как правишь Русью.

— Отчего не взять! Пиши челобитную и посылай в Посольский приказ людей.

— Челобитную писать не буду, ибо грамоте не учен, а посольские дела не вершил, — разозлился Алексашка. — Люди достойные писать будут. Шаненя напишет.

— Не морочь голову! — царь стукнул посохом по полу. — Нет Шанени. Пошто врешь мне?

Алексашка испугался, увидав разгневанное лицо царя.

— Прости меня, царь-батюшка! Зарубили Шаненю. Душа его лишь жива. Не убить ее ни татарам, ни панам, ни немцам, пока Русь стоит.

Алексашка заплакал…

И, вздрогнув, раскрыл глаза. Тормошила Марфа.

— Чего кричишь? — тихо спросила она.

— Соснилось…

— Сходи водицы попей.

Алексашка вышел в сени, нащупал кадку и, припав к ней, напился. Близился рассвет. Спать больше не хотелось. А перед глазами стояла соболья шапка, посох и жидкая борода.

Утром Фонька, приоткрыв глаза, увидал Алексашку. Слабыми губами еле слышно прошептал:

— Где я?

— В хате, — Алексашка обрадованно склонился над полатями. — Полегшало малость?

— Огнем палит.

— Отвару испей.

Подошла Марфа. Она черпала ложкой мед, настоянный на зелье, и давала его Фоньке. Выпил несколько ложек. Хотел было что-то сказать Алексашке, но снова впал в беспамятство. Целый день Алексашка не отходил от друга. Думал с тревогой, выживет ли Фонька? Вечером к нему снова вернулась память. Совсем слабо зашевелились бескровные губы:

— Помру я, Алексашка…

Алексашкино горло сдавило.

— Чего это помрешь? Не так случается — посекут и живы остаются. Или забыл, как тебя в Полоцке полосовали?

— Помру, — твердил Фонька. — Не вынесу…

— Вот заладил свое! Отлежишься у Марфы, загоятся раны, и сядешь снова в седло. Помни, Фонька, мне да тебе помирать еще час не пришел.

— А панов побили?

— Побили, Фонька. Устелили головами луг. А те, которые уцелели, позорно бежали за Березу.

Ночь Фонька спал спокойно, не стонал. А утром попросил есть. Марфа отварила ему кулеш. Повеселел Алексашка. Теперь появилась надежда, что выживет. Придвинул скамейку ближе к полатям и рассказывал:

— Надо же присниться такому. Царь в шубе, с посохом, говорит: возьму под свою руку… Может, сбудется сон, тогда заживем по-новому.

Фонька вздохнул.

Говорил Алексашка с тем, чтоб облегчить муки друга, а сам не верил своим словам. Не отдаст король Ян-Казимир земли русскому царю без войны. Гаркуша говорит, что Русь к войне еще не готова. Со временем будет война, если по доброй воле не поступится король. Алексашка верит Гаркуше.

Через день Алексашка прощался с Фонькой.

— Когда поздоровеешь, ищи загон под Хлипенем. Гаркуша говорил, там будем стоять.

— Если, даст бог, выживу.

— Скоро ли, не скоро, а поднимешься. Не найдешь под Хлипенем, люди скажут, куда ушли.

— Бывай, друже! — глаза Фоньки затуманились. Хотел приподняться, да не смог. Сползла слеза и застыла на бледной щеке. — Свидимся ли еще?

— Свидимся, — уверенно ответил Алексашка, надевая шапку. — Не хорони себя до времени.

— Попадешь в наши края, поклонись земле… за меня…

Тяжело было расставаться с другом. А надо было. Остановился на пороге, посмотрел еще раз на Фоньку и вышел, глотая подступивший к горлу тугой комок.

Глухими, старыми лесами ехал Алексашка до большого, длинного села Стрешин. Похолодало. Шел мелкий, нудный дождь. Правда, такой погодой спокойнее было ехать. В Стрешине остановился у корчмы. Долго искал запрятанные два гроша. Завалилась тряпица в угол пояса портов. Наконец нашел ее. Тогда более смело толкнул тяжелую, набрякшую от дождя дверь. Люда в корчме не было. Холопам не за что бражничать, а челядников в Стрешине нет. Ждет сонный корчмарь проезжего человека. А теперь таких все меньше и меньше. В хате парно и полутемно. Пахнет брагой и каким-то непонятным варевом. Подошел к корчмарю, вгляделся и обрадовался:

— Добрый день, Ицка!

Ицка поднял большие черные глаза, удивился:

— Ты не стрешинский?

— А ты разве стрешинский?

— Тут живу, значит, здешний.

— А я думал — пинский… — Алексашка положил на стол грош. — Налей браги, да покрепче. Озяб в пути.

— Да, я жил в Пиньске. Когда начался этот гармидар[27], бросил все, забрал бабу и уехал в Стрешин. Тут живет мой брат. Ты тоже из Пиньска?.. Меня же не хотели выпускать из города. Так ты знаешь, что я сделал? Я дал казаку злотый… Слушай, говорят, что там Пина стала красной от крови. Это правда?

— Правда, — кивнул Алексашка.

— Вот и тебе удалось выбраться… Слушай, а где ты жил там? Возле вала или, может быть, на посаде?

— Шаненю знавал?

— Скажи мне, а кто не знал Ивана Шаненю?!. Это был седельник!.. М-м…

— У него жил.

— У самого Шанени?! — Ицка выпучил глаза. — . Он живой остался или нет?

— Порубили рейтары.

— Порубили?!. Ай, ай, ай! А что, он не мог уехать? Дал бы пару злотых, и ему открыли б ворота… Что, у него не было денег?.. Слушай, говорят, что от Пиньска ничего не осталось?.. Ну, раз ты меня знал, я тебе дам брагу, которую для себя делал.