Не ожидал Шаненя, что так дружно поднимутся мужики. Еще больше удивился, когда увидел Гришку Мешковича с топором. Не хотел Мешкович слушать о восстании. Теперь понял, что людское горе — не камень на дороге, не обойдешь стороной. Был он христианином и останется им же…

Когда Шаненя привел мужиков к монастырю, там уже шумели казаки. Прискакали Небаба с Любомиром. Джура, соскочив с коня, приложился ухом к воротам, прислушался и, отчаянно ругаясь, застучал сильным кулаком.

— Видчыняйтэ, бисовы души, бо ж посичэмо всих!..

С монастырского двора ответили:

— Священное место сие, и недозволено тебе стучать, не впустим!

— Не впустишь — сами войдем и долго трактовать не будем. Открывай, душа из тебя вон!

— Не ты первый и не ты последний богу будешь ответ давать, здрайца! За то, что опришек в, тайный сговор втянул, наказан будешь господом…

— У меня свой бог и плевать хочу на ересь!

— Не откроем, — ответили за воротами.

— Ломай, браты! Довольно баить!

Шаненя вспомнил, что в проулке, неподалеку от монастыря холопы ставили хату. В траве лежат тяжелые пятиметровые бревна.

— Давай, мужики, тараном прошибем.

Небаба сидел на лошади, поглядывал, как тащили мужики сосновое бревно, которое еще не успели ошкурить. Бревно дружно подхватили казаки и с ходу ударили комлем в ворота.

— Взяли сильнее! — командовал Любомир.

— Дружно!..

— Открывай, нечисть!

Дубовые ворота с черными крестами жалобно взвизгивали и дрожали после каждого удара. А за воротами во дворе стояла тишина. Небабе не очень хотелось обкладывать монастырь. Гетман Богдан Хмельницкий строго наказывал: войну ведем с войском Речи Посполитой. Монастыри и костелы не трогать. Но здесь уж не его воля. Мужики сами свои давнишние счеты сводят, и препятствовать тому Небаба не будет.

Бревно ухает в ворота, как в огромный бубен. Плохо поддаются дубовые створки. И все же после каждого удара выгибаются пружиной. Еще крепче держит железная завала, хоть и расшатали ее. Еще удар, еще…

— Налегай, мужики!

— Сильней берите! — кричит Ермола. — Разом!

Затрещали ворота. После сильного удара внезапно вылетел крепкий пробой. Покатилось брошенное бревно, и две половины разошлись со скрипом в стороны. На широкий монастырский двор, усыпанный желтым песком, хлынули мужики и казаки.

Двери монастыря были непрочными — слетели с петель сразу, и казаки ворвались в прохладный полумрак. Словно привидение встала на пути стража — пикиньеры с протазанами. Широкие отточенные копья зловеще сверкнули и застыли, нацелившись остриями в лица. Только они не могли удержать и устрашить нападавших. Завязалась короткая схватка. Тишину, что дремала здесь два столетия, разбудили выстрелы, крики, скрежет железа и топот ног. К Алексашкиной груди метнулось широкое лезвие. Чудом успел увильнуть в сторону, и сразу же захватило дыхание. Все же копье чиркнуло по руке у плеча, разорвало кожу. Пикиньер промахнулся и, не выпуская оружия, полетел к Алексашкиным ногам. А на пол его положил топор. Кто доконал пикиньера, Алексашка не заметил. Первые ряды стражи были смяты, и наступавшие неудержимой лавиной пошли вперед.

Побросав протазаны, остальные пикиньеры разбежались. Казаки пустились за ними, топая по гулкому полу. Добежав до алтарей с образами, обсыпанными драгоценными каменьями, ударили саблями по ненавистным ликам…

Осмелев, за казаками пошли мужики и, наконец, дали волю гневу, что накопился в сердцах. Вытащили из камор хоругви, атласные и китайчатые гербы. Затрещала старая материя, поднимая облако пыли. Разлетелась в клочья серебряная парча; по мозаичному полу со звоном катились латунные подсвечники и всякая утварь. В кельях нашли трех перепуганных служителей. Те стояли на коленях перед образами и едва шевелящимися губами шептали молитву. Служители смотрели на казаков пустыми, отрешенными глазами, еще не понимая, что минуты их жизни предрешены.

Одна из келий была заперта. Шаненя толкнул дверь. Крючок сорвался с петельки, и дверь с шумом отлетела в сторону. Возле высокого, из черного дуба комода стоял бледный викарий, распростерши руки. Шаненя оттолкнул его, и он полетел в угол, затих, не поднимая головы. Иван раскрыл дверцы комода и онемел от удивления: стоят на полках золотые и серебряные кубки, келихи, оздобленные жемчугами и дорогими каменьями, сверкающие медные коновки. Таких богатств никогда не видели мужики. Сбились кучей, замерли. И внезапно десятки рук потянулись к вещам.

— Не трожь! — закричал Шаненя.

— Твое ли?! — набросились на него.

— Не заказывай, Иван!

— Из нашего трибуту злато!.. Разбирай!

— Не трожь! — Глаза Шанени налились кровью. — Зови Небабу, Алексашка!

Алексашка выскочил из кельи, а Велесницкий начал расталкивать толпу.

— Вытаращили загребущие зеньки, сукины сыны! — шумел Ермола, работая локтями. — Осади!

— Сам сучий сын! — разошелся мужик с курчавой жидкой бородой и со всего маху огрел Велесницкого кулаком. — Наше злато! Делить поровну будем!

Шаненя схватил мужика, приподнял и тряхнул так, что тот, вырвавшись из цепких рук Ивана, распростерся на полу. Кто-то ударил Шаненю в бок, потом схватили за руки, оттаскивая от комода. Началась потасовка с бранью и криком.

— Замрите, гады!.. — загремел громовой бас Небабы. Атаман с Алексашкой и Любомиром разбросали толпу.

Стало тихо. Вытирая ладонью разбитый нос, Велесницкий ворчал, со злобой поглядывая на мужиков.

— Не зря паны быдлом окрестили.

— Засилю, харцизки мерзкие! — рассвирепел Небаба, сжимая кулаки. Атаман схватил за горло мужика с курчавой бородой и бросил его к ногам Любомира: — Повесить!..

Мужик завыл.

— Прости его, атаман, — встали на колени два казака. — Он Северские ворота открывал.

Небаба заскрипел зубами. Но гнев отошел.

— Плетей ему!..

Шаненя начал сыпать в подол кубки и чаши.

— Забирай, атаман, злато. В казну пойдет!

И все же дюжину унесли.

— Джура, в оба гляди за златом! — и, положив руку на пистоль, Небаба вышел из кельи.

В монастыре стоял грохот. Ломали все, что можно было ломать. Кто-то камнем швырнул в цветное стекло узкого, стрельчатого окна. Дождем посыпались красные и синие осколки.

Из кельи Шаненя пробежал коридором к боковому выходу. Дверь во двор была заперта. Хотел вернуться, но заметил быструю осторожную тень на крутой винтообразной лестнице. Кто-то бесшумно опускался вниз. Шаненя отпрянул в сторону и приник к широкой пилястре. Выглядывая из-за нее, увидел черную накидку и на ней желтый крест. Узкая полоска света, что падала из окна, на мгновение осветила сухое лицо. «Ксендз Халевский!» — узнал Шаненя и оторопел от неожиданной встречи. Ксендз опускался, держа в руке ключ. Халевский кинул быстрый взгляд в сторону Шанени и, не заметив его, начал поспешно открывать дверь. Ключ долго скрежетал в ржавой скважине, и, наконец, сухо щелкнул старый замок. Халевский выскользнул во двор. И только тогда, словно опомнившись, Шаненя рванулся с места и настиг ксендза в тыльной стороне монастырского двора. Здесь никого не было. Двор маленький, обсаженный густыми акациями. Его пересекла дорожка, которая вела к заброшенной калитке Бернардинского костела. За акациями слышались шумные голоса мужиков и казаков.

— Пане ксендже!..

Шаненя видал, как вздрогнули плечи ксендза Халевского. Он остановился, посмотрел на Шаненю обезумевшими, полными растерянности глазами и, подхватив накидку, бросился к калитке. Одним прыжком Шаненя настиг его и, преградив дорогу, схватил за костлявую руку.

— Пане ксендже!.. — задыхаясь от волнения, прокричал Шаненя в лицо.

— Что тебе надобно? — восковые щеки Халевского окаменели, поджались тонкие дрожащие губы.

Шаненя не мог ответить, что ему надо. Много раз наедине с собою думал: если бы представился случай, то высказал бы ему, ксендзу Халевскому, все. И про обиды, что чинят униаты, про то, что иезуиты захватывают для своих потреб городские земли, и про веру католическую, что навязывают силой. Много было о чем сказать. Теперь отняло язык. Вымолвил нескладно: