— Устя!.. — Не слышит девка. Снова крикнул.

Из хаты выглянула Ховра.

— Чего тебе?

— Устя где?

— Не хожу за ней. Придет — скажет, где была.

— Устя! — сердито окликнул Шаненя.

Из-за верболоза, что на краю огорода, показался Алексашка. Шел лениво, ковыряя травинкой зубы. Зло сплюнул Шаненя, поглядывая на Алексашку. И в тот же миг заметил, как с другой стороны огорода замелькал синий платок Усти. Бежала девка к дому, услыхав голос батьки.

Алексашка помог Шанене уложить упряжь и увязать ее веревками. Шаненя зазвал Алексашку в кузню.

— Спрашивать кто будет, говори поехал продавать сбрую. Куда поехал, не знаешь. Понял?

— Чего не понять.

Хотел еще сказать, чтоб не морочил Усте голову, да вместо этого строго наказал:

— Гляди, в кузню никого не пускай. Выколачивай железо потихоньку. Завтра к вечеру, может, и вернусь.

Те, кто видали, как проехал с товаром по кривым улочкам Пинска седельник Иван Шаненя — не удивились. Знали, что в городе некому покупать седелки и хомуты. Потому повез ремесленник сбрую на близкие панские маентки. Не обратили внимания и на то, что рядом с телегой шел коробейник. Его дело день и ночь таскаться по городам и весям.

Раскрылись Лещинские ворота, проехали ров, и телега запылила по шляху. Коробейник примостился на дробницах позади. Долго молчали, тревожно поглядывая по сторонам — опасались тайных дозорцев. Шаненя дергал вожжи, цмокал на кобылу и помахивал хворостиной.

По обе стороны шляха стояли густые спелые хлеба. Пришла пора жатвы. Кое-где уже виднелись бабки, и там ржаное поле, как желтая щетка, простиралось грустно и неуютно. За лесом садилось солнце, и от берез, что стояли на шляху, ползли длинные серые тени. Где-то совсем рядом, близко в лесу куковала кукушка, и ее одинокий голос был слышен далеко по шляху. Над головой кобылы, над крупом роем танцевали комары — предвестники долгого устойчивого тепла.

Миновав верст пять, взобрались на косогор, поросший дубами. Сгущались сумерки, и Любомир, приподнимая голову, вглядывался в дорогу. В конце дубовой рощи, где начинался старый еловый лес, он увидел узкую лесную дорогу, по которой некогда холопы возили дрова. Дорога заросла травой и орешником.

— Верни на нее!

Шаненя задергал вожжу. Запрыгали дробницы по жилистым крепким корням. Теперь уже только лошадь различала дорогу — справа, слева, впереди стояла темень. Показалось Шанене, будто в стороне блеснул огонек.

— Обожди!

Шаненя натянул вожжи, и лошадь остановилась. Тишина вокруг, даже лес не шумит. Любомир тонко и протяжно свистнул, обождал малость и свистнул снова. В ответ где-то совсем рядом послышался короткий свист. Любомир снова ответил. Потом раздался хруст ветки и спокойный голос:

— Джура[17]?

— Я, — ответил Любомир.

Глаза привыкли к темноте, и Шаненя заметил приближающуюся фигуру. За ней — еще одна тень.

— Держи дорогой! — сказал человек.

Дробницы закачались и заскрипели. Проехали немного и выбрались на поляну. Здесь было светлее. Шаненя увидел лошадей. Они скубли траву и пофыркивали. Мелькнул между кустов костер. За ним дальше — второй. Возле второго остановились. Шаненя распряг кобылу, стреножил ее и пустил на поляну. Потом подошел к костру. Навстречу ему поднялся среднего роста дюжий казак в темном кунтуше, перевязанном ремнем, за которым торчала рукоять пистоли.

— Вот и повстречался с Антоном Небабой!

— Свел бог, — скупо улыбнулся Шаненя, рассматривая казака.

— Садись, отдыхай с дороги. И ты, джура, садись.

Любомир подбросил в костер валежник. Он на мгновение пригасил пламя, а потом вспыхнул, весело потрескивая и стреляя голубыми искорками. Возле костра стало светло, и Шаненя рассмотрел широкоскулое, с бронзовым оттенком, лицо, изогнутые широкие черные брови над острыми проницательными глазами, бритые щеки и небольшие, свисающие вниз усы. Серая смушковая шапка была заломлена набекрень, и вьющийся черный оселедец, выбившись из-под шапки, сползал на высокий лоб. Небаба шевелил палкой ветки валежника и вдруг, подняв раскрасневшееся лицо, спросил:

— Как жив пан Лукаш Ельский?

— Не ведомо мне, — пожал плечами Шаненя. Не мог сразу понять, спрашивает Небаба шутя или серьезно. — Я про мужиков знаю, атаман. Спросишь — скажу.

— Остер на язык, — рассмеялся Небаба. — Говори про мужиков, если про панов нет охоты.

— А ты мужицкую жизнь сам знаешь не хуже моего. Живет мужик в муках и печали, терпит обиды от пана. Вот и все, что сказать могу… — Подумав, продолжал: — С того дня, как услыхали про гетмана Хмеля, гудит люд, будто улей. Теперь одна надежда на то, что придут казаки на Белую Русь, принесут вольницу и воспрянет вера наша…

— Воспрянет… — недовольно скривил губы Небаба. — Она, что, померла?

— Жива!

— А коли жива, значит, будет жить. Тяжко сейчас казакам. — Небаба поднял голову, пристально посмотрел в темень, словно искал там казаков, и, не найдя, продолжал: — Бьются с панами насмерть. Думаю так: кровью изойдем, но осилим. Гетман Хмель меня на Белую Русь послал и сказал: там наши браты, доля у нас одна и дорога у нас с ними одна.

— И вера одна, — добавил Шаненя.

Небаба долго думал, и брови его заметно шевелились.

— Мне говорил Савелий, что пойдут мужики и челядники Пинска под наши хоругви. Так ли это?

— Пойдут, — уверенно ответил Шаненя.

— Пинск надобно обложить и взять, — твердо решил Небаба. — Тут иезуиты гнездо свили, и зараза эта по земле растекается. Ведомо мне, что приезжий тайный нунциуш папы Леон Маркони и благословение дал папское на огонь и меч. Паны ретиво выполняют завет. Но придет час — сочтемся за кровь…

— Город брать не легко тебе будет, — озаботился Шаненя. — В городе рейтар с пикиньерами полно. Арматы поставлены на стенах, и ворота наглухо запираются.

— Все это знаю. А ты ли не поможешь? — испытующе посмотрел Небаба.

Шаненя неопределенно пожал плечами. Подумал что-то, но мыслей не высказал.

— Чего жмешься? — спросил Небаба. — Ворота городские открыть силишек не хватит?

— Открыть, атаман, не мудрено, да стража у ворот поставлена.

— Трех стрельцов с алебардами порубить не сможешь? Или рубить нечем?

Шаненя замялся от колючего вопроса. По его же задуме Алексашка больше месяца махал молотом. Оружия наковали на целую сотню. Шаненя поднялся и пошел к телеге. Залез под дробницы, из потайного места, что устроил между досками, вытащил куль. Возле костра развязал мотузку. Мешок свалился, и засверкали полоски сабель.

— Привез тебе десяток, чтоб посмотрел.

Небаба встал, потер затекшие ноги и долго, восторженно смотрел на сабли.

— Сейчас посмотрим, какие они. — Кивнул Любомиру: — Неси, джура, татарскую.

Любомир исчез в темноте. Небаба взял саблю, сжал рукоятку и, словно желая убедиться в ее весомости, покачал слегка. Когда Любомир принес саблю, Небаба поднял свою над головой.

— Руби! — приказал он.

— Ты руби, атаман, — замялся Любомир. — Твоя рука крепче.

— Ну, держи!

Небаба поднял саблю. Шаненя не успел моргнуть, как цокнула сталь. Небаба подошел к костру, сел на чурбачок и с любопытством посмотрел в то место, куда пришелся удар. На лезвии сабли оказалась неглубокая зазубрина. Он потрогал ее ногтем и похвалил. Шаненя не ожидал.

— Добро откована. Кто мастерил ее?

— Есть у меня ладный коваль! — с гордостью ответил Шаненя. — Окромя сабель, алебарды и бердыши кует. Челядник из Полоцка, от панов бежал.

— Из Полоцка?.. — атаман не раз слыхал о далеком граде Полоцке. Знал, что его воевал царь Иван у ливонцев, и земля там русская. В краях тех хаживал на рыцарей с дружиной Александр Невский, что был зятем князя полоцкого. — Значит, и в Полоцке нет мира…

Небаба отдал джуре саблю, посмотрел на небо. Оно висело над головой, густое и звездное. Через час должно светать, и Любомир сладко зевнул.

— Иди, джура, поспи. Жаркий день будет.