— Свет велик, — двусмысленно заметил Алексашка.
Парамон положил тяжелую ладонь на Алексашкину голову и ткнулся бородой в самое ухо.
— Ты брось! Теперя не убегиш… Теперя никуда не денешься. Это бывало, что на Руси пять год сыскивали беглых. А как пришел царь Лексей Михайлыч, объявил сыск на десять год. Теперя стало и того больше — пятнадцать год сыскивают. То-то… Теперя не убегиш…
— Сказывают, на Руси неспокойно.
— Сказывают, — Парамон медленно допил брагу, смачно цокнул. — Бунтуют в Москве посадские люди, побивают дворян и бояр.
— Чудно! — Алексашка хмыкнул. — Здесь панство обиды чинит, а там — свои.
— Чудно, — согласился Парамон. Хотел было что-то сказать, да замолчал: вылез из-за стола захмелевший Карпуха, пустился плясать, горлопаня старую бобыльскую песню.
— Не кричи!
Парамон дернул за руку Карпуху. Тот обозлился и, брызгая слюной, полез на Парамона с кулаками. Мужики схватили Карпуху, посадили силой на лавку, поставили перед ним недопитую брагу. Карпуха дружелюбно заулыбался.
— Что, схизматики, боитесь?
— Это ж ты схизматик, — смеялись мужики.
— Ничо-о, — Карпуха рубил кулаком воздух. — Придет!.. Он тут, недалече…
— Кто придет? — допытывался Парамон, хотя хорошо знал, о ком говорил Карпуха.
— Небаба придет! Понял?
— Ты, Карпуха, сейчас ни мужик, ни баба… Пей брагу!
— Буду пить! За Небабу!.. За веру христианскую!..
Карпуха поднял кружку и с размаху ударил по столу. Брага плеснула на стену, на бородатые лица мужиков.
— Шальной! — проворчал Парамон, вытираясь подолом рубахи.
— Придет в Пинск Небаба — обниму и поцелую, как брата своего родного!
И вздрогнули в корчме мужики от сурового голоса:
— Поцелуешь?!.
Обернулись к дверям и замерли: рыжеусый капрал и стража. Съежился, обомлел за столом Алексашка — сразу узнал Жабицкого. Как молния пронеслась горячая мысль: искали и нашли его, Алексашку. И тут же овладел собой — Жабицкий знать его не может. Только если по приметам. Опустил Алексашка ниже голову. Во рту пересохло, а в виски, словно молотом, стучит кровь. И кажется ему, что Жабицкий смотрит на него.
— Поцелуешь?.. — снова спросил капрал. И приказал страже: — Веревку!
Два сильных стражника вытащили Карпуху из-за стола и скрутили ему руки. Карпуха не противился, только сопел и ворочал глазами. Мужика увели. Несколько минут в корчме стояла гнетущая тишина. Кто-то тяжело вздохнул. Отставив в сторону кружку с брагой, Парамон поднялся из-за стола.
Алексашка вышел из корчмы с тяжелыми мыслями. Почему Жабицкий оказался в Пинске? Искал он Алексашку или это случай? Куда повели Карпуху? Нет, на базар не повели. Стража пошла в шляхетскую часть города.
А Карпуха, словно прощаясь, обернулся возле ратуши, посмотрел. И до корчмы долетел свирепый окрик Жабицкого:
— Пшел!..
— Теперь ему все, — вздохнул на крыльце Ицка, вытирая передником руки. — И брагу выпил, и рассчитался… Слушай, Парамон, что ему могут сделать, а?
— Что задумают…
За домом войта Луки Ельского — рейтарский двор. Возле конюшен хата без окон. Втолкнули Карпуху, сбив с ног. Полетев, мужик ударился в столб дыбы. Прошел хмель, и похолодело внутри: пытать будут. Подошел капрал и впился колючими глазами.
— Жить хочешь, смерд вонючий?!
Карпуха заморгал.
— Отвечай, да не думай лгать! Откуда тебе ведомо, смерд, что придет в Пинск Небаба?
— Мне неведомо, пане… Говорят так…
Лицо Жабицкого побагровело. Вздулась синяя жилка на толстой шее, разошлись и побелели ноздри.
— Кто говорил?
— Люди, пане… Только и говору в городе про Небабу, пане…
— Целовать будешь татя[5]? Братом ему стал и змовой с ним связан? Говори!
— В какой же я змове, пане? Я его в глаза не видал и ведать не ведаю.
— В змове! — закричал Жабицкий.
— Помилуй, пане… Я пьян был… Сдуру…
— На дыбу! Будешь говорить, смерд…
Карпуха не успел опомниться. Его схватили, развели руки, привязали к столбам жесткими веревками и растянули. Хрустнули кости, и Карпухе показалось, что тысячи игл впились в его тело. Страшный, нечеловеческий крик огласил хату и оборвался. Свесилась тяжелая голова на грудь. Карпуху сняли с дыбы и на голову плеснули ковш холодной воды. Мужик пришел в себя, тяжело раскрыл мутные глаза.
— В змове?
— Смилуйся, пане… — зашептали сухие губы.
— Говори, от кого слыхал про Небабу?
— Мужики… в корчме говорили…
— На дыбу!
Снова подвесили Карпуху. И показалось ему, что рвут горячими клещами на части грудь. Изо рта и ушей пошла кровь. Все завертелось перед глазами, перевернулась вверх полом хата, поплыли зеленые и красные круги. Еще показалось: летит он в бездну…
И вдруг захохотал Карпуха, сплевывая кровавую слюну, замотал раскудлаченной головой.
Хоть и привязан был к дыбе мужик, отошел подальше Жабицкий, вглядываясь в обезумевшее лицо. Хохотал Карпуха, выкрикивая несвязные слова.
— Все, пане капрал! Больше ничего не скажет, — заметил палач, снимая ремни.
Жабицкий скрипнул зубами:
— Выбросить падаль!
Когда Карпуху развязали, он снопом свалился на пол. Подвели телегу. В нее стражники положили Карпуху и повезли за ворота шляхетного города. На улочке, возле мужицкой хаты, не останавливаясь, стражники сбросили Карпуху на траву и, стеганув коня, помчались по пыльной дороге.
2
Усадьбу свою негоциант пан Скочиковский поставил у самой Пины на меже шляхетного города и ремесленного посада. Хоть далекий род пана был мужицкий, Скочиковский презирал чернь и селился от нее подальше. Но и в шляхетный город не попал. Зато теперь со злорадством думал, что все же заставил шановное панство кланяться и подавать ему руку. — не могут обойтись без его железа. Сейчас у Скочиковского хватает денег, и он все чаще подумывает о том, чтоб у ясновельможного пана, графа Лисовского, купить болотную землю возле деревни Поречье, под Логишином. Болота пан Лисовский продаст по сходной цене. В болотах тех железа много. Там хорошо бы поставить железоделательные печи. Холопов хватает, и обучить их нехитрому делу недолго. А потом по Ясельде до Струмени железо сплавлять на байдаках. И дальше до славного Киева, где будут брать его за милую душу.
Дом Скочиковского высокий, добротный, обнесен крепким частоколом. Живности всякой полон двор, и холопы едва управляются с нею с утра до вечера. Зачем ему столько живности, Шаненя понять не может. Несколько лет назад почила в бозе пани Скочиковская. Детей у негоцианта нет. С тех пор живет пан Скочиковский в одиночестве…
Утром Шаненя застучал в калитку, и пять злющих псов сразу же залились лаем. Выскочил холоп, разогнал собак.
— Кто стучит? — спросил, не отбрасывая щеколду.
— Седельник Шаненя до ясновельможного пана Скочиковского, — ответил Иван. — Открой!
— Заходи!
Холоп открыл калитку.
— Не порвут? — хмуро покосился Шаненя на собак.
— Вон! — топнул холоп, и псы лениво отошли в сторону, не сводя глаз с чужого человека.
— Скажи пану, Шаненя пришел.
Через несколько минут на крыльце появился пан Скочиковский в широких синих портах и нательной рубахе. Из сафьянового мешочка он вынул щепотку душистого зелья, затолкал пальцем его в ноздри и долго морщился, пока чихнул. Вытирая слезу, уставился на Шаненю.
— Сбрую принес? Показывай!
Шаненя развязал мешок и, вытянув ременную сбрую, положил ее перед паном. Серебром сверкнули на солнце заклепки на падузах, загорелись искорками золотистые звездочки на седелке и уздечке. Старое, сморщенное лицо пана Скочиковского застыло в довольной улыбке. Шанене ничего не сказал, только крикнул проходившему по двору мужику:
— Зыгмунт, бери на конюшню!
Шаненя выждал, когда мужик унесет сбрую.
— Пришел, ясновельможный пане, с делом к тебе.
Скочиковский согласно мотнул лысой головой.
— До Скочиковского все теперь с делом ходят. Скочиковский всем надобен. Дело у тебя большое ли, малое?
