Я лениво садился в поезд, за проезд я беспечно не платил и никогда почему-то не попадался. Ездил я в ту пору всегда исключительно до Ховрино и обратно, поскольку там жила моя любимая тётушка Наташа с мужем Сергеем, и я иногда мило и по-родственному выпивал и закусывал с ними.

Я усаживался поудобнее на жёсткую советскую скамейку, и после положенного третьего звонка начиналось волшебное представление: актёры появлялись по очереди, друг за другом, никогда не пересекаясь и выдерживая уважительную паузу между каждым оригинальным номером. Мне кажется, что строго и точно просчитанная Главным режиссёром очерёдность в этом странном шоу, была филигранным образом продумана и доведена до творческого абсолюта.

Первыми появлялись юркие продавцы энциклопедий, художественных альбомов и сборников афоризмов «мудрых» мыслей. Бодрым, малороссийским говорком, «под убогонького», предлагались «красочные фолианты с только что завершившейся питерской конференции метеорологов и лингвистов». Далее, после стихших аплодисментов под барабанный бой разбрасывались по рядам заворожённых зрителей подозрительной выделки «браслеты, волшебным образом регулирующие давление». Через мгновенье же новый факир заставлял ёжиться от неожиданного прикосновения к голове ледяных «паучьих лапок» магического массажёра, который неумолимо избавлял «от стрессов, неврозов и депрессий».

Шустрые лоточники тут же сменялись профи-нищими, источающими природное обаяние, несгибаемую витальность, и вещающие нараспев свои стандартные скороговорки про «извините, что к вам обращаемся», «помогите на операцию» и, конечно же, про «и счастья вам, и здоровья».

Торжественный марш просящих подаяние плавно перетекал в «концерт по заявкам». А иными словами, в вагон просачивался засаленный волосатик в сомбреро, и сосредоточенно волоча за собой тележку с вживленным комбарём, под аккомпанемент жуткой ларёчной фанеры заунывно исполнял «Звезду по имени Солнце», «подбрякивая» на диковинной гитаре, по виду века, эдак, XV-го.

Одним словом, трущобное шапито по первому разряду, но настолько милое, что хотелось так ехать всю свою шальную жизнь, лишь изредка выходя на неведомые незнакомые перроны бесконечных станций за живительным пивом и порцией доброго солнечного света.

Так сладко и катался я, пока и это мне не надоело. Помню только, что будто прощальный подарок явилось мне дивное зрелище при самом последнем отправлении с мрачноватого Ленинградского.

Заглянув в засаленное окошко, я философски лицезрел проплывающую лавочку на заплёванном перроне. А на ней гордо и неподвижно, словно группа неразлучных аксакалов, восседали три острохарактерных бомжа. Но самый изысканный колорит создавало то, что обладали они здоровенными фингалами под глазами. Причём, что поразительно, клянусь, то святая правда – у того бородача, что справа, фонарь был под правым глазом, у оборванца слева – под левым, а центральная могучая фигура имела в арсенале аж два победно подбитых ока!

Я и сам был настолько нищ тогда, что не было у меня даже завалящего мобильника, дабы запечатлеть эту эпическую композицию, а как же жаль… Если б видели вы, с каким неподдельным достоинством и царственным величием сиживали эти три исполина духа – два суровых вассала по бокам и неподражаемый их мощный сюзерен в центре.

Вот такая высокохудожественная природная симметрия. Почёт же электричкам, поклон безвестным артистам, и да здравствуют путешествия!

В «дорогом» моём Нижнем всегда существовали эдакие «для своих» заведения, где собирались бывшие волосатики из семидесятых, а ныне пузатые, лысеющие и всем недовольные, брюзжащие мужички. Самая сложная для меня публика. Исполнять «в копейку» «Дым над водой» мы никогда не умели, а наши шутейные версии «эвергринов», вроде «Yesterday» в регги, были сущей красной тряпкой для быка в лице этих малоприятных стареющих субстанций.

Классическим таким местечком был небезызвестный бар «Бочка» на центральной улице «горького города». Хриплый провинциальный «ракинрол» нам так и не удавался… А посему в «Бочке» мы выдали лишь один единственный «экспериментальный» концерт, и на этом «злодейский» эпатаж местных завсегдатаев «под полтинник» был окончен.

Но наши хорошие знакомые и потрясающие музыканты из «ДНК» были там решительно «на ура», и мы с чувством подпевали их удалым песенкам из зала, старательно накачиваясь традиционным рокерским «пенным».

В один из антрактов к легендарному звукачу и аранжировщику всего нашего тесного городка Максу Созонову подкатило странное существо. Макс вышел покурить в зыбкую ночь, рядом со входом в бар, но душевного перекура не случилось.

Томный «юноша» под тридцать, характерно вытягивая губы дудкой, протянул ему: «Меня зовут Ратми-ир…». Максу стало всё ясно в одно мгновение. Совершенно определённо «нетрадиционный мальчик» решил завести приятное и далеко идущее знакомство. Элегантно уперев одну тонкую ручку в бок, а второй делая жеманные пассы, он продолжил процесс обольщения: «Я, ва-абще, художник… Живу тут недалеко, прямо в этом доме, наверху, над этим вашим шумным баром… У меня там студия, может, па-аднимемся, посидим, выпьем? Обеща-аю, тебе скучно не бу-удет…».

Макс насмешливо оглядывал наивного растлителя – этот бедолага единственный не был в курсе, что такого бабника, как наш Максим просто не отыскать по всему развесёлому Нижнему. Но надежда, как известно, последней покидает сердца и умы (или не знаю уж, что там главное у «этих» ребят), и, опершись цепкой лапкой в дверной косяк над плечом уже в открытую глумящегося Макса, он с обожанием заглядывал в его циничные глаза.

Далее, скорее всего, последовало бы незаметное и сугубо эротическое опускание горячей ладони на шею подопытного. Зрачки сексуального злодея уже закатились от предвкушения, как вдруг с лестницы раздался ужасный шум – это на свежий воздух выбирался очень известный и строптивый «барабасер» из шабутной нижегородской тусовки.

Внешности он был очень мужской и весьма брутальной. С треском и гиканьем он выкатился на волю и, заметив задержавшегося Макса, блаженно заорал: «Макс, ёпта! Вот ты где! А мы ищем-ищем, а тя нет ни х…я!».

Ратмир тут же обиженно поджал губки и, надувшись, замолчал. Скорёхонько курнув, разрушитель романтической идиллии так же вульгарно громко вернулся в кабак. Ратмиру сразу же надоело дуться, и он, вновь подобравшись к Максу, с деланным недоумением презрительно спросил, налегая на томное богемное «а», вместо «о»: «Это ещё что за крака-адил?».

Тут уже не было никакого удержу для окружающих. Те, кто поделикатнее и «потолерантней», прыскали в кулак. Циники же разбегались, не сдерживая мужланского хохоту.

А непробиваемый Макс невозмутимо молвил: «Ты не обижайся, Ратмирчик, мне играть пора. Хороший ты парень, конечно, по всему видно… Только не знаю уж когда теперь к тебе в мастерскую и загляну-то…». И лукаво подмигнув любителю «необычной клубнички», легко подпрыгивая на деревянных лубочных ступенях, спустился в прокуренный зал.

Ратмиру разбили сердце… В который раз…Какие всё-таки мерзавцы эти артисты!

Когда мы, уж простите за медицинскую грубость, испытываем оргазм, то порою кричим: «О, Господи!», благодаря Его за неземное наслаждение. Вот как вы полагаете, кощунство это или нет? Кто-то тут же и без паузы ответит: «Нет!». Ну, выходит, что с Небесами у него свои особенные и даже отдельные отношения. А вот я нелепо парюсь над каждой примятой травинкой, слово та ещё гимназистка.

Вообще говоря, мы, «граждане с приличной чудинкой» часто меняемся ролями, ну вроде как, «циник» против «романтика». Обыкновенно нудный романтик это «он, ваш покорный». Но подчас и я бываю ещё тот «врубелевский демон». Как-то в припадке возвышенного восторга я брякнул несносной Ражевой, мол, общепризнанно, что Леонард Коэн один из самых интеллектуальных людей столетия. На сию вопиющую пошлость с суровым сарказмом и надменным ликом подонка она выдала мне звонкую плюху: «Самый интеллектуальный человек столетия – это Александр Друзь!».