— Что это ты с собой сделала? — спросил.

— Я не могу вас просить, чтобы вы мне поверили, — дрожащим голосом сказала Веля, — я понимаю, что наши отношения сложились не самым лучшим образом, но могу вас уверить, что сожалею…

Она запнулась. О чём? Что родилась на свет?

— Я очень жалею, что… всё так вышло.

Горло и грудь сдавила невидимая рука. Веля закрыла лицо и залилась слезами. Раздался звон металла, тяжёлая рука легла ей на плечо и легонько сжала.

— Не плачь, — сказал отец, — Я давно готов к смерти. Никто не должен видеть, как плачет королева.

— Я не королева и не буду ею, — Веля потрясла головой, во все стороны полетели солёные капли.

— Конечно же будешь, — возразил отец. — Люди не станут тебя слушать, если ты будешь показывать слабость.

— Они и так не слушают меня, теперь все слушают Пола, а я оказалась просто придатком к зверю. Ни у тебя, ни у кого такого не было. Тебя лис хоть обманывал, но был почтителен.

— Если ты найдёшь в себе достаточно силы, то зверь подчинится, — сказал отец. — Я уже говорил, вы с ним связаны и связь работает в обе стороны. Он так же нуждается в тебе, как и ты в нём, как-то это работает, уж не знаю, как. Казни я не боюсь, умру достойно, как и жил. Кем бы меня не считали — я король. Ты понимаешь, что должна меня похоронить как полагается?

Веля снова заревела, и отец её обнял.

— Я тут не спала, — шмыгая носом, сказала она в пропахшую потом рубашку, — и кое-что придумала. Не знаю, что из этого выйдет, но, если я правильно поняла его природу, что-то может выйти.

Веля сунула руку в карман штанов и достала странное приспособление — тугой канатец в две ладони длиной и в два пальца толщиной, с большими рыболовным крючками, на каких ловили акул, туго вплетёнными с каждого конца. Вложила его отцу в руки. Тот пощупал крепкое шелковистое плетение — девчонки Мадоры пол ночи старались, увязали как следует.

— Это что, твои волосы?!

— Ну да. Послушай, пап…

Ты не бойся и не плачь, я ненадолго умру,

Ибо дух мой много старше, чем сознанье и плоть.

Я — сиреневое пламя, я — струна на ветру.

Я — господень скоморох, меня любит господь!

Т.Шельен

Когда рассвело, оказалось, что рыбы больше не летают в небе. Луна удалилась, и вода ушла вслед за ней, спокойная и тихая, как прежде, унося с собой всех диковинных обитателей своего дна, и теперь стояла по окружности сферы на высоте метров четырёх, не больше.

Казнь назначили на полдень, но толпа на площади стала собираться ещё с вечера, стараясь занять самые лучшие места. Служанка Зейна сказала Веле, что хорошие места потом перепродадут горожанам побогаче, шутка ли — казнь Скера Бесноватого! Веля с грустью подумала, как же они станут развлекаться теперь, когда отец последним указом отменил любимую их забаву? На что будут собираться, любоваться и радоваться?

У трэйнтинцев и приезжих, собравшихся там, были нетерпеливые лица, они шумели, свистели и кричали, не в силах молча дождаться минуты, когда человека, создавшего королевство, вздёрнут на последней виселице. Теперь в отце видели только убийцу зверей, виновника катастрофы. С собой на площадь подданные принесли ненависть к нему и эту неукротимую жажду мести, которую Веля могла понять, от чего становилось тошно. Не приди волна, с тем же удовольствием они бы смотрели на казнь последнего зверя. Но Веля уже сказала все эти ужасные вещи о вере в них, о том, что её сердце с ними, и теперь стояла, угрюмо глядя, как на краю террасы стелют коврик, а поверх него ставят одинокое кресло из её гостиной. Только вчера отец представлял её подданным, а теперь здесь стоит это кресло, чтобы ей с комфортом наблюдать за его казнью. Неужели прошёл только день? Веле казалось, год.

Усталая голова совсем скверно соображала, вялые мысли, даже не мысли — обмылки, обрывки, будто в мыльной пене крутились. Веля посчитала, что за всю последнюю неделю если двадцать четыре часа спала, то хорошо. Сперва она бодрствовала в катакомбах в поисках шлема, затем пришла Луна. Теперь ей казалось, будто кто-то положил пальцы ей на глаза и с равномерной силой давит внутрь. Необходимо было либо выспаться, либо чем-то стимульнуться, но реса не осталось, а выпить стакан вина она попросту боялась — не хватало только потерять лицо или уснуть на отцовской казни.

— Принеси два кувшина холодной водой, пожалуйста. И пудры раздобыть бы какой. Сходи к её васарскому величеству королеве Леяре, у той должно найтись, скажи, что я просила пудру и серое платье. И Зейну пошли за сухим ресом.

— Гадость это, — отводя глаза, сказала Таки.

— Пудра? Знаю, но у меня глаза ввалились, выгляжу мерзко и ревела.

— Рес этот ваш — гадость. Не ели бы. Ладно ещё чашку заварить, а так, сухим, как вы едите, очень плохо.

— Тогда я просто с ног свалюсь. Как в сказке про Мальчиша-Кибальчиша — нам бы только день простоять да ночь продержаться…

— Про кого, владычица?

— Забудь. Беги за пудрой и платьем. И пусть Леяра зайдёт.

Веле подумалось, что, как ни крути, кроме Пола ей и поговорить толком не с кем, но разговаривать с ним не хотелось. Она разделась, села в ванную и вылила себе на голову оба кувшина. Сразу взбодриться удалось. Пока вытерлась и волосы просушила — пришла васарка с неподвижным лицом.

— Таки, ты иди, я сама оденусь.

Она боялась, что Леяра снова станет плакать, но та была какой-то странной, словно замороженной, только смотрела на неё во все глаза, будто, раз и навсегда удивилась, а теперь не понимала, что происходит. Веля попыталась забрать у неё платье, но васарка не отпускала, допытываясь взглядом, для чего это лицемерие — все знали, что у принцессы не самые лучшие отношения с отцом.

— Ты любишь папу? — спросила Веля.

— Твой отец… много для меня значит, — сказала Леяра и отвернулась. — После коронации ты, верно, захочешь, чтобы мы с Фипом… Куда-нибудь съехали?

— Ни за что! — сжимая её руку, сказала Веля. — Что бы ни случилось — вы теперь тоже моя семья. Просто ойкумена подала мне знак, а я такая — ой, ну не знаю… — ей хотелось как-то приободрить перепуганную, втайне страдающую женщину, и она пыталась пошутить, но та, кажется, не понимала, и Веля добавила серьёзно: — Я не могу отмотать время вспять и сделать так, чтобы этого всего не было, но кое-что попробую.

***

Пол уже сидел рядом с креслом на коврике, как он садился — на поджатых ногах, когда она вышла к нему с плотно сжатым ртом и в сером бесформенном чехле. Площадь увидела его и теперь орала славу зверю рода.

Он скользнул по ней взглядом, отметил траур, задержался на остриженных волосах, и снова отвернулся, рассматривая стяги с изображением своего животного воплощения.

Если всё останется, как есть, Веле скоро придётся низко и мелочно ему мстить. К примеру, если он попросит жареного мяса, а Веля в тот момент окажется на кухне, она, со всем осознанием происходящего, сочтёт святым своим долгом лично плюнуть в сковородку, чтобы Пол получил её объяснение в любви, смешанное со сливочным маслом. И каждый бутерброд, в самом естественном виде поднятый с пола. И тысяча других невидимых, обоюдоострых унижений. Не благодари, мой зверь.

Она села в кресло и принялась наматывать на палец и распускать короткую синюю ленту, потому что руки жили своей собственной жизнью и ничего с ними сделать не получалось, можно было только постараться сделать не слишком заметными их суетливые и нервные движения.

— Мне не нравится то, как ты смотришь на меня, — произнёс Пол, — и этот демонстративный траур не идёт ни тебе, ни той, за кого бы тебе хотелось, чтоб тебя принимали. Давай решим этот вопрос сейчас, чтобы он не всплыл потом, потому что сам по себе я быть не могу, при мне всегда есть человек, правитель. И я не для того столько сил и времени вложил, чтобы снова менять род. Я не хочу постоянно наблюдать такое выражение лица, будто ты хлебнула чистой жёлчи. Давай ещё раз разложу по полкам, что происходит.