Вдвоем с Паясо я не могла расслабиться. Схватила банный халат и закуталась в него. Впрочем, он тоже одет: в майку и спортивные шорты из полиэстера. Присев за столик, я чуть распахнула халат, но не для того, чтобы продемонстрировать Паясо грудь. Даже на воздухе мне оставалось жарко после горячего душа и такого же горячего фена. Или от его близости? Но он на меня не смотрел. Нет, глянул, конечно, когда я вышла из душа, но мельком, хотя улыбнуться успел — или я успела перехватить улыбку: довольную. А с чего бы ему быть недовольным? Когда у него еще будет «девушка» сорока с лишним лет!

Расскажет ли он обо мне своим друзьям? И какого пола будут эти друзья? Девушки, наверное, удивятся — для меня самой сорок лет было когда-то глубокой старостью. Для женщины! Это сейчас я понимаю, что может и не начинаю жить, но много чего упустила, чего следует наверстать. Нет, у меня много чего и было, чего не было у других, но все же… Я запуталась. И лучше просто поднять стакан.

Чин-чин! За нас? Нет, никаких нас не существует. Даже в настоящем. Есть ты и только ты. И для того, для чего я забрала тебя из Таррагоны. Буду я по тебе скучать? Именно по тебе — нет. Потому что я даже имени твоего не знаю. Паясо, клоун, ну открой уже рот, а то я в мысленном диалоге с тобой столько всего наговорю! Что покраснею… Лицо ведь горит у меня совсем не от стыда и даже не от Сангрии, за которой я послала тебя в холодильник. А ты вернулся еще и с шоколадкой. Какой же ты еще ребенок, Паясо!

— Хочешь мороженое?

Он мотнул головой. Отлично. Я приняла у него кусочек шоколадки, но не спешила отправлять в рот. Во рту оставалось прекрасное послевкусие от съеденного и выпитого: немного, правда, терпко от перца, смешанного с фруктовым вином, но остудить кровь у меня отлично получилось, хотя губы чуть пощипывало. Однако вовсе не хотелось сладкого.

Я захватила свободной рукой кусочек сыра и пару секунд боролась с желанием завернуть в него шоколадку, чтобы обмануть вкусовые рецепторы. А потом улыбнулась глупым мыслям и бросила сыр на пустую тарелку. Ладно, так проглочу… А то плитка уже подтаяла. Хоть пальцы облизывай… Но сделать этого я не успела: Паясо перегнулся через стол, чтобы перехватить мою руку, притянул к себе за запястье и коснулся горячим языком шоколадных подушечек моих пальцев, превратив стул, на котором я сидела, в электрический. Хорошо, что волосы тяжелые, а то встали бы дыбом, как грудь, не стянутая больше банным халатом.

Мы на балконе, у всех на виду, но подтяни сейчас Паясо к своим губам шоколадное фондю не из пальцев, я бы просто закрыла глаза — и плевать на мир, которому в сущности нет до меня никакого дела. И вот Паясо отпустил мою руку, но не взгляд. Глаза его блестели, но теперь уже не детским любопытством. За юной внешностью скрывался пылкий зверек — еще пару лет, и он вырастет в зверя и, возможно, кто-то во вселенной пошлет мне лучики добра за его мягкие лапки, которые я успела научить некоторым женским премудростям.

Я схватила стакан и допила, что в нем оставалось. Паясо не освежал свой. И не надо ему мешать алкоголь со страстью. Он будет пьян мною, пьян до утреннего похмелья — пусть мучается им до вечера, пусть поймет, как ему крупно повезло в этом отпуске. Пусть…

Пусть сейчас идет за мной, прочь от открытой двери, в темноту спальни, освещенную лишь отсветом уличных фонарей. Даже мерцающие свечи не придали бы крохотной спальне столько романтики, как сделал этот отголосок мира, который мы оставляли на эту ночь за порогом. Я ужаснусь своей животной природе завтра, сейчас у меня нет на это сил. Все они ушли на то, чтобы удержать свою руку от желания скорее развязать узел на кушаке. Пусть это сделает он, давая мне возможность почувствовать себя не победительницей, а побежденной.

Его губы мягкие, его кожа сродни бархату, но руки сильные — он может поднять меня над землей — хотя бы настолько, чтобы коснуться губами груди и удержать мое тело подле своего, когда я со стоном рванусь назад. Удержать и мягко опустить на кровать, склониться к моему животу и, поймав внимательный взгляд, схватить узел зубами — зверек, маленький, но зверек. Порычи еще! Но на такую игру он не идет… Рычать должна я, внутри, закусив губы, чтобы он не остановил раньше времени свое исследование глубин моего женского естества.

Когда придет время, я потяну на себя край одеяла, уже безбожно измятого, чтобы укрыть нас обоих. И зверек выползет через темный тоннель на свет моих глаз… Он успел выучить эту игру — способный мальчик! Да только я не способна удержать свое желание в узде на лишние пять минут и хватаю его за плечи раньше времени, тащу, упирающегося к себе, сама целую, если мой оскал сейчас можно назвать поцелуем. Я хочу успеть насладиться легким бризом, не хочу сразу подниматься на гребень волны…

— Не торопись!

Не знаю, на каком языке к нему обращаюсь… Не понимаю уже ничего, кроме одного: это не должно закончиться слишком быстро. Выныриваю из подушки и кидаю на подушки его: в рукопашном бою ему меня не победить! Сколько бы он не напрягал бицепсы, я удержу его руки распятыми, не позволю коснуться моей талии: он не будет здесь хозяином, это не его дом, это не его постель, это не его женщина… И это первый и последний раз, когда я на подобное решилась. И потому пощады тебе, мальчик, не будет — я выжму из тебя все до последнего, чтобы ты тоже никогда больше не думал подходить к взрослой женщине с бутылкой пива.

Я открыла глаза довольно рано — пусть и позднее обычного. Кровать оказалась пустой. Звать героя-любовника в голос я не стала. Поднялась сама, подняла с пола халат и вышла в гостиную, затягивая по пути узел на кушаке. Дверь на балкон открыта, но сушки там больше нет. Стол тоже чистый. Я обернулась на диван. Моя одежда, чуть влажная — я коснулась ее рукой — аккуратно сложена стопочкой. Его одежды — нет.

— Паясо?

Смысла звать, конечно, не было никакого. В другую спальню он бы не пошел. А вдруг? Я открыла дверь: темнота и пустота ждали меня там. Закрыла. Зачем-то прошла в ванную, хотя оттуда в любом случае доносились бы хоть какие-то звуки. Не просто так, конечно, пошла, а чтобы убедиться в отсутствии зубной щетки и бритвы. Паясо сделал то, на что я не решилась вчера в Таррагоне — ушел без прощального поцелуя. Не оставив никакой записки — только вымытую посуду в сушилке. Что за дуралей! Или нет, не дурак?

Я схватилась за сумку, висевшую на спинке кухонного стула. Проверила кошелек — все на месте. О чем это я подумала? Глупость какая… У него наличности сейчас намного больше, чем у меня. Ну вот и все. Финита ля комедия!

Я налила в стакан холодной воды из бутылки, пролежавшей всю ночь в холодильнике, и осушила его залпом. Пойти в душ? Шесть утра! Могу час поваляться в постели. Пустой… Раньше половины десятого в аэропорту делать нечего.

Скинула халат, чуть не обломав об затянутый от досады узел ноготь, и залезла под одеяло. Не усну, конечно, но будильник все же стоит поставить. На всякий пожарный. От Славки ни слова. Суббота. Он держит все данные мне обещания. Теперь я позвоню ему только, когда посажу Аллу на самолет в Питер и полечу в Хельсинки. Господи, как же хорошо, что все это закончилось. Как же хорошо…

Я сильнее потянула на себя одеяло и зажмурилась — нет, не попала случайно пальцем в глаз, его защипало от подступивших слез. О чем ты плачешь, дура? Ну не об этом же мальчишке! Или о том, что не сможешь теперь сказать, что у вас с мужем нет друг от друга никаких секретов?

Может, станешь утешать себя мыслью, что за двадцать три года он наверняка хоть раз да сходил налево? Ну ведь это же просто секс! А секс не в груди, он ниже, он ничего не значит в отношениях… Вот абсолютно ничего! Я — хорошая жена, Слава — хороший муж. Разве у нас имеются к друг другу серьезные претензии? Ну да, порой я совершеннейшая балда. Ну так я и была такой, когда он делал мне предложение. Правда, под дулом пистолета.

Наверняка в тот момент Березов думал, что иначе я что-нибудь с собой сотворю. И что из всего этого вышел замечательный брак, наверное, все-таки заслуга нас обоих. Этот мальчишка ничего не поменял. Он не может ничего поменять. Я приняла от него бутылку пива, потому что я — совершеннейшая балда. Но ведь это не смертельно. В остальном-то я замечательная… жена. А вот Березов далеко не идеальный муж — и то, что мы не ругаемся, всецело моя заслуга. Я понимаю, что в шестьдесят лет человека уже не переделать. Но и хуже, к счастью, он не становится. А лучше… уже некуда. Да, у нас все хорошо, а это… это… вот это даже изменой назвать нельзя. Это было так… Профилактический осмотр… моего организма на предмет старения. Да, да, вот именно так! И никак иначе!