Сошла. Точно. Я снова ткнулась ему в грудь, прямо в галстук — машинально, случайно спасла его голубую шелковую рубашку. Пиджак-то он оставил на вешалке. Теперь в руке не было телефона, а ручку он бросил и теперь считал каждым пальцем каждый мой позвонок. Сбивался и начинал заново, от шеи к поясу юбки. А я жалась к нему, уже давно не плача — слезы разом высушил электрофорез, которым лечили меня руки Березова. Как у меня волосы еще не встали дыбом — шелковая блузка и шелковая рубашка уж точно наэлектризовались и щелкали.

— Ну? — теперь у меня дергались плечи, на которые переместились пальцы Березова. — Сможешь еще раз выслушать мое объяснение?

Я кивнула. Но объяснять пришлось не алгебру и не мне, а что он делает на нашей кухне и моим родителям. Папа, наверное, ездил за мамой. Они уже увидели у подъезда Березовский бумер и мать успела завестись, а мой заплаканный вид и блузка, расстегнутая уже на две пуговицы, потому что стала мне за год слишком узкой, оказались последней каплей.

— Ты это видишь? — Березов не вскочил.

Вскочила только я и стояла, как парализованная дура, пока в замке скрежетал ключ. Лучше бы застегнулась и сопли втянула. Березов поднялся медленно, с достоинством, и с исписанными его красивым почерком листочками в клеточку.

— Это геометрический смысл производной. А смысл твоих слов, Катя, до меня, прости, не доходит. Тебе бы взять дочке репетитора. Я не знаю, как с такими знаниями Яна будет сдавать выпускные экзамены. А на оставшиеся купи валерьянки для себя. Или может уже чего посильнее требуется?

Мать отступила в коридор, где стоял отец, и скинула ему на руки пальто. Я осталась в наполовину расстегнутой блузке — под ледяным взглядом матери я бы в е равно не продела скользкие пуговицы в петельки.

— Давайте лучше ужинать! — вышел из положения отец.

И я тут же, точно по команде, начала сгребать в кучу тетради, учебник, карандаши…

— Мы не доделали уроки! — Березов вырвал книгу у меня из рук. — Пошли в комнату. Мать сама все сделает. А ты, пока не нарисуешь эти чертовы графики, ничего не получишь!

Он кричит. Впервые в нашем доме и впервые на меня. Даже в машине он не кричал. И не матерился при мне ни разу. Даже когда я не сбрасывала на поворотах скорость. Вот и он не сбавил, чуть ли не вытолкал меня в коридор. Аж спина заболела.

— Славка, уймись! — это уже окрик отца.

— Не уймусь! — Березов еще сильнее повышает голос. На отца. — Займись лучше женой и ее языком. Еще одно слово в мой адрес и я ухожу из общего бизнеса, понял?

Тогда я еще не знала, что Березов за два последних года окончательно оттеснил папу с главных ролей. Сейчас он говорил с позиции старшего, пусть не по возрасту, но по положению в фирме. Вот и не поняла, как так получилось, что отец промолчал. Мать тоже не сказала больше ни слова. И я сидела, как мышка — сжавшись и не чувствуя уже к своему учителю ничего. И, конечно же, ничего не понимала из его объяснений.

— Слушай, Янусь, — Так он меня никогда еще не называл. — Я никуда не спешу. Я буду сидеть здесь хоть до утра!

Хорошо, что мы сидели в большой комнате, а не в моей. Там бы я получила еще и за бардак! Березов не понижал голоса до шепота, потому что ужасно злился на меня за мою тупость, а не потому, что хотел, чтобы нас было прекрасно слышно из кухни, где шкворчала сковородка с приготовленной мною рыбой. Я же даже не шептала, только кивала, что-то судорожно выводя на бумаге. И мечтая лишь об одном — чтобы Березов ушел. И никогда больше не приходил к нам. Никогда!

— Никогда больше не буду ходить без рюкзака! — возмутился Паясо, за секунду до того шарахнув себя по спине.

Оказалось, искал в кармашке невидимого рюкзака такую же несуществующую бутылку воды.

— Нам пять минут идти. Нет, даже три, — склонила я голову к экрану его телефона. — У нас осталась одна бутылка. Я точно помню…

Я подняла глаза и увидела губы… И через секунду почувствовала их сухость. У меня губы не лучше…

Или ты все же способен утолить свою жажду даже такими, иначе зачем тогда твой дурацкий айфон впечатался мне в спину, а куда впечаталась твоя? В ребристую поверхность роллеты какой-то лавочки. Она похожа на стиральную доску или массажер, верно? Я тоже хочу ощутить ее ледяное прикосновение к горячей спине, которую нагрел дурацкий телефон, но Паясо, расставив ноги, уже почти сполз на асфальт, пытаясь притянуть меня к себе еще сильнее, хотя я уже и так почти не дышала.

Как же раньше я не замечала, что он чуть ли не на голову меня выше? Сейчас наши носы оказались на одном уровне, и я чувствовала на одном из них ледяную каплю, но не могла определить, кому та принадлежит: мне или ему, как и руки, благодаря которым исполнилась моя мечта и я прижалась к обжигающему холодом металлу.

Губы мальчишки, давно не сухие, скользнули мне на шею и ниже, в ложбинку, когда он обеими руками приподнял мне грудь. Где и когда я потеряла шарфик? Уже не важно — как бы не потерять чего другого… головы и уважения к себе!

— Мы этого не сделаем! — прохрипела я, упершись руками ему в грудь, в которой сердце колотилось еще быстрее, чем в моей. — Скажи, что ты понял это. Иначе дальше я не пойду. Ключи от машины и документы у меня с собой. А шмотки мне не важны.

Паясо отступил, и мои руки, упав, прижали к коленям мятый подол.

— Я думал, вы этого хотите. Простите, сеньора. Я ошибся.

Губы снова пересохли, и я облизала их против воли. Правое веко у парня дергалось. Бедный. А ниже глаз я не смотрела.

— Я действительно хотела, чтобы ты меня поцеловал, — я говорила правду. Нельзя врать детям. — Но на поцелуях мы и остановимся. Ладно? Договорились?

Паясо кивнул и вытащил из кармана телефон: когда это он успел его туда засунуть?

— Черт, батарейка сдохла.

— Я запомнила дорогу. Пошли.

И он пошел. Рядом, но не касаясь меня даже движением воздуха, рассекаемого его тонкими, но такими сильными руками.

Контрольную я написала на пятерку. Каким образом — не спрашивайте. Березова я увидела лишь спустя неделю. На похоронах бабушки. Белая рубашка, черный галстук, черный пиджак, черное пальто. Перчатки и те черные. И сам он был черный. Пожал руку отцу. Маме просто кивнул. Посмотрел в мою сторону, и меня парализовало под его взглядом. Сердце окончательно перестало биться, когда он сделал ко мне шаг. Протянул руки и едва коснулся плеч, точно поправлял на полке хрупкую вазу с кобальтовой сеткой. Я действительно покачнулась, и он поспешно отступил, точно испугался, что я снова рухну ему на грудь. Теперь уже у всех на глазах.

Но я никуда не падала. Теперь я твердо стояла на ногах. Мне ничего ни от кого не было больше нужно. Так прошли все сорок дней. Березова я больше не видела и даже не удивилась, что он не пришел к нам в тот печальный день. Наступившая зима точно заморозили меня. Только глаза ярко блестели — наверное, это заледенели слезинки и, точно осколки кривого зеркала Снежной королевы, навечно застряли у меня в глазах. Все стало с ног на голову. Что было мило, опротивело. И больше всего я возненавидела крючок. Собрала в мешок все клубки и с перекошенным злобой лицом бросила в мусоропровод. Это была последняя моя эмоция. Больше лицо мое не дрогнуло. Тело полностью одеревенело.

Я достала шубу, старую детскую пушистую шапку с помпонами на концах завязок и кусачий шерстяной шарф, связанный бабушкой. Так я ходила гулять с собакой. Больше я никуда не ходила. Школа не в счет. Туда всегда, кажется, ходила какая-то другая девочка. Ее звали — гордость школы.

— Яна, как ты хочешь отметить день рождения? — спросила мама в середине декабря.

Я январская. Я даже не знала, как хочу отметить Новый год. Нет, знала. Непременно уйти из дома. Чтобы не видеть бабушкино место пустым. Мама согласилась, что я буду всю ночь у Аллы с ее родителями и семьей старшей сестры. Мы выпили шампанского и ушли к ней в комнату смотреть фильм «Интервью с вампиром», глупые поклонницы Тома Круза, который к титрам мне напрочь разонравился. Но Алле я об этом ничего не сказала. Зачем ей что-то знать про мои чувства?