И они давали – с тех пор, как несколько лет назад интернат перестал быть учебным заведением и превратился в крепость, а кампусы для проживания стали бараками, на огороженной высоким забором обширной территории выросли плантации зерновых культур и настоящие заводские цеха – кирпичный, текстильный, бумажный…
Я лежала на жёстком матрасе на втором этаже медблока – единственный пациент в палате, а в данный момент и во всем лазарете – и смотрела в серый, с потёками, тускло освещенный настольной лампой потолок. Обезболивающее переставало действовать, и ноющая боль в местах, где протезы соприкасались с телом, нарастала. Я зажмурилась. Перед глазами поплыли круги.
– Болит? Потерпи, так будет недолго, тело скоро привыкнет. Уж лучше так, чем ползать на культях или оказаться в канаве, правда же? – медбрат Отто выдохнул дым в форточку, затушил окурок о подоконник и щелчком отправил его вслед за струёй дыма. Подошел к моей койке и сипло поинтересовался: – Тебе нужно что-нибудь? Я сейчас сваливаю до утра. Если хочешь, кольну тебя ещё разок, только Хадсону не рассказывай, а то он меня прибьёт.
– Да, сделай укол, пожалуйста… Иначе я до утра не дотяну, – произнесла я. Мне даже показалось, что я только подумала это – я просто не услышала собственного голоса – но Отто кивнул.
– Сейчас вернусь.
Он вышел в коридор, прикрыв за собой дверь. Через минуту по потолку пробежали отсветы фонарей, пробившиеся в палату через пыльные окна – охрана делала вечерний обход территории. На улице было уже темно, некоторое время назад начался комендантский час. Все должны были находиться в жилых помещениях, кроме нескольких человек, которые несли вечернее дежурство по лазарету и столовой.
Вернулся Отто со шприцем в руке. Аккуратно ввёл иглу и надавил на поршень. За болезненным уколом последовало легкое, нарастающее ощущение эйфории – фентанил начал действовать.
– Спасибо, Отто, ты настоящий друг… – я неуклюже провела протезом по его руке.
– Пустяки. Только доктору ни слова, ясно?
– Я молчу. До завтра?
– До завтра.
Он ушёл, а я осталась одна. Сквозь опиумный туман в голову медленно поползли мысли. Всё произошедшее за последнюю неделю напоминало какой-то дурной сон. Мне сказали, что нашли меня у ворот интерната без сознания, с туго замотанными бинтом культями, накачанную какими-то наркотиками. Мне оставалось только верить, потому что я не помнила почти ничего – даже собственное имя мне удалось воплотить в памяти только на второй день пребывания в лазарете.
Лёжа на койке, целыми днями я видела только этот серый потолок и обшарпанные стены. Ходить я не могла – грубые протезы, которые вживил мне местный главврач Николас Хадсон, ещё не прижились, а свежие раны давали о себе знать чуть ли не по любому поводу – стоило мне неловко повернуться, неудобно лечь, или даже тучам собраться за грязным окошком.
Потом в память начали возвращаться обрывки событий будто бы столетней давности. По этим кусочкам я начала восстанавливать картину собственного прошлого, счастливого и радужного, где я жила с родителями на ферме, делала уроки, выгуливала собаку, беззаботно играла в догонялки с одноклассниками… Как их звали? Я не могла вспомнить имён, но лица отпечатались в воспоминаниях. Лица, которые заставляли моё сердце сжиматься от боли. Мама, папа… Они остались где-то там, в прошлой жизни, безнадежно далёкие и родные. Я не могла вспомнить, как моя жизнь сделала столь крутой поворот, но внутренний голос подсказывал, что я больше никогда не увижу своих родителей, друзей и знакомых. Этот враждебный мир с островком напряженной тишины между высокими стенами с колючей проволокой – теперь мой мир…
Мир, полный ярких красок и запаха цветов. Я бегу босиком по траве с синей лентой в руке, а за мной с громким задорным лаем несётся Джей, мой мохнатый пёс. Спотыкаюсь о кочку и падаю в зеленое море, а собака прыгает вокруг меня и пытается зубами ухватить яркую ленточку. Его любимая игра – «забери игрушку» – что может быть лучше, чем показать хозяйке, что у тебя сильные зубы и мощные лапы? Что ты можешь защитить и её, и себя от всех опасностей вселенной! Я обняла Джея, зажмурившись, прижалась к его щеке и радостно рассмеялась…
Тут, посреди высокой сочной травы я была по-настоящему счастлива! Ощущение мягкой шерсти под ладонями исчезло также стремительно, как и появилось, а я уже обнимала пустоту. Я открыла глаза. Вместо голубого неба надо мной нависал низкий ржавый потолок, а рядом с койкой стоял доктор Хадсон в белом халате и шапочке. Улыбаясь, он взял меня за запястье. Я попыталась шевельнуться, но ничего не вышло – тугие ремни сдавливали руки и ноги. В ладони доктора Хадсона блеснула щербатая ножовка. Он широко осклабился, обнажив длинные, острые как у акулы зубы и сделал резкое движение, а я дернулась и в ужасе закричала: «Нет, пожалуйста, только не это!»
– Только не это!!! – собственный крик пробудил меня ото сна…
Тяжёлое дыхание сдавило горло, крупные капли пота струились по лбу и стекали на подушку. В палате никого не было. Вот, что такое настоящая беспомощность – когда даже во сне ты в полном бессилии. Ни убежать, ни спрятаться, ни двинуться. А когда просыпаешься – всё точно также…
Конечности ныли тупой болью, а за окошком царил серый туман, поднятый недавним рассветом. Начинался новый день. Проснись и пой…
Я с трудом приподнялась и села на койку, свесив культи. Осторожно спустила одну ногу, увенчанную протезом, на пол. Попробовала перенести на неё вес тела… Острая боль пронзила ногу снизу до самого бедра, но нужно было терпеть, и я, стиснув зубы, терпела. Слёзы брызнули из глаз, а я, не помня себя от боли, уже стояла на двух ногах. Через несколько секунд в глазах потемнело, и я потеряла сознание…
– Лиза, ты чего, на утреннюю пробежку собралась? – взволнованный голос Отто проник сквозь темноту в мое сознание, – Тебе ещё рано ходить, осложнения начнутся! Давай помогу…
Отто взял меня под руки и усадил на кровать.
– Не хочу больше тут лежать, мне нужно выйти, и как можно скорее!
– Выйти? Да куда ты выйдешь на этих железках?!
– Отто, я тут уже целый месяц, в этой самой кровати… Я схожу с ума! Это не та жизнь, которая мне нужна, понимаешь?! Ты мне поможешь либо выйти, либо умереть!
Он молча подошел к окну, открыл створку и закурил. С улицы доносились зычные крики – шло построение перед началом рабочей смены. Вздохнув, Отто задумчиво протянул:
– Выбор-то у меня невелик, да? Ладно, с сегодняшнего дня начинаем упражнения. Я не специалист, так что сильно на меня не рассчитывай…
* * *
… Шли дни. Преодолевая боль, я заново училась ходить и пользоваться руками, а Отто был моим верным спутником на этом сложном пути. Щуплый семнадцатилетний паренёк, чьё дежурство по больнице теперь сменилось работой на лесопилке, вставал раньше всех и бежал ко мне в палату с припрятанной прошлым вечером частью собственного пайка, чтобы там, под его чутким присмотром я сначала позавтракала первый из двух раз, а потом медленно и мучительно ходила по коридору туда и обратно, садилась, вставала, открывала двери, брала в «руки» чашку, пользовалась ложкой, карандашом и зубной щёткой.
Через пару часов он столь же стремительно бежал в столовую на общий завтрак, а оттуда – на построение, чтобы затем отправиться на лесозаготовки, а я оставалась, мучительно стараясь ухватить эту дурацкую щётку механическими пальцами, раз за разом. Ничего не получалось, я плакала, но у меня не было другого выхода – нужно было пытаться. Я вытирала слёзы и пыталась, и со временем начало получаться.
Временами, очень редко, со мной работал доктор Хадсон – злой, циничный и вечно щетинистый хирург. Кроме него настоящих врачей в интернате не было, поэтому у него была почти неограниченная власть, и он мог позволить себе практически всё. Впрочем, на какую-то личную выгоду, на людей, да и на всё вокруг ему было по большому счёту плевать.
Сам он со своими пациентами почти не виделся, предпочитая сбрасывать рутинную работу на подчинённых – мальчишек и девчонок, которых в сменном порядке ему отряжало руководство интерната. Вмешивался только в крайних случаях – когда жизнь воспитанника была под угрозой или нужно было провести операцию, и, судя по тому, что его часто не было в интернате – на него был спрос снаружи, за стенами, куда он регулярно убывал под охраной.
