– А вот и старина Кирби собственной персоной, – процедил усач, кивнув на повозку, подкатившей к входу в Таун-холл.
Окинув взглядом толпу, старейшина Кирби дождался помощи возницы и вывалился из повозки, точно какой-то мешок с дерьмом. Отдышавшись, он проплыл мимо зевак и исчез за дверями Таун-холла.
– Ух, какую морду отъел, – буркнул молочник.
– Посидишь с его, и ты такую морду отъешь! – подхватил толстяк, прыснув смехом.
– А я погляжу, тебе все смешно?
– А что, плакать прикажешь!?
Вздохнув, молочник промолчал и присоединился к прочим зевакам, с жадностью вслушивающимся в голоса, доносившимся сквозь высокие арочные окна Таун-холла. В нижней части окон были видны деревянные скамьи, расположенные в три яруса, и старейшины, восседающие на скамьях. О чем-то споря, они то и дело вскакивали с мест и махали руками, и снова возвращались на свои места. В верхней части окон были видны стеллажи Архива, обращенные к площади тыльной стороной. Если первый этаж бурлил, то на втором царила мертвая тишина.
– Приветствую вас, господа, – сказал мягким голосом старейшина Кирби, на лице которого, и без того страдальческом, лежала печать уныния.
– И мы, народ Миддланда, приветствуем тебя! – выкрикнули традиционное приветствие члены совета, при этом часть из слуг народа ограничилась взмахом руки.
Шум, до того стоявший в Зале заседаний, на мгновение стих, а затем снова возобновился. Как всегда бывало, все споры в стенах Таун-холла сводились к двум вопросам – как наполнить казну и на что потратиться. Одни призывали к введению соляного налога, ибо это была единственная возможность залатать дыру в казне. Другие призывали к отмене таможенной пошлины, дабы привлечь в столицу богатых купцов и искусных ремесленников из Хирама. Третьи, пребывающие в меньшинстве, ртов и вовсе не открывали, будто выказывая пренебрежение к бесконечным спорам. Что до того, на что тратить средства из казны, то и здесь споры были не менее горячими. Одни призывали к тому, что средства надобно тратить на улучшение дорог, дабы булыжник прилегал к булыжнику вплотную, ибо плохая дорога вредит ногам и копытам лошадей. Другие, что надобно взяться за ремонт домов, ибо негоже столице иметь прекрасный фасад и ужасный задний двор. Третьи же, обвиняя и тех, и других в пустословии, предлагали открывать больше рынков, ибо торговля всему голова. Раздавались голоса и в пользу того, чтобы установить очередной памятник королеве, как достойнейшей представительнице дома Бланчестеров, но, они были в жалком меньшинстве. В еще большем меньшинстве пребывали те, что избегали жарких споров, предпочитая сохранять рот на замке.
Проследовав к трибуне, старейшина Кирби с помощью писаря, невзрачного молодого человека, преодолел две ступеньки и уселся в кресло, издавшее под ним жалобный скрип. Сделанное из столетнего дуба, кожаное кресло имело икс-образную раму с длинной прямоугольной планкой для спины. Массивный стол, на котором стояли серебряный кубок и кувшин с элем, был сделан из того же дуба, что и кресло.
– Ты посмотри, как старик Кирби раздобрел, – прошептал Одар, коренастый мужчина с водянистым взглядом, восседавший на верхнем ярусе на правах старейшины Почетной компании каменщиков.
– Угу, – буркнул одноглазый Фарлан, старейшина лудильщиков.
– Все ли присутствуют? – обратился Кирби к писарю, чью принадлежность к столь сложному делу, как бумагомарательство, выдавали испачканные чернилами пальцы левой руки и полы рубахи.
– Все, господин старейшина, – ответил писарь, после чего передал старейшине свиток с печатью Ее Величества и воротился к своему месту.
Стол писаря, заставленный стопкой бумаг, городской печатью и чернильницей с гусиным пером, походил на своего хозяина один в один. Сколоченный из досок дикого ореха, стол одиноко стоял в дальнем углу зала, никем не замечаемый. Если бы не скрип гусиного пера, которым писарь без конца водил по бумаге, в спешке записывая словесные потуги слуг народа, то никто бы и не вспомнил о его существовании.
– Хочу сказать, господа…, – начал Кирби, и замолк, отпустив взгляд на прогулку.
– Он не только раздобрел, он еще и умом тронулся, – заметил
Одар, обнажив в улыбке гнилые зубы.
– Он не одинок, – ухмыльнулся Фарлан, обведя взглядом членов совета.
Зал заседаний напоминал рынок, на котором каждый стремился перекричать друг друга, зазывая людей к своему прилавку. И, только старейшины нижнего яруса находились в стороне от суеты, точно знали, что их товар бесподобен, а потому не стоит понапрасну рвать глотки. Изредка перебрасываясь словами, старейшины купцов, ростовщиков и суконщиков вели себя степенно, как и подобает людям, имеющим большой вес в обществе.
– Хочу сказать, господа, – продолжил Кирби, чьи руки нервно затеребили края свитка. – Что Ее Величество издало указ о сборе ополчения. Указ гласит, что не ранее, чем в срок десять дней народ должен поставить ополчение в десять тысяч голов.
Прослышав про указ, старейшины замолкли, переглядываясь друг с другом, ибо такой вести никто не ожидал. Затем стали раздаваться голоса, в которых смешались и страх, и растерянность и радость.
– Неужели война? – спросил упавшим голосом Гельвиг, старейшина бакалейщиков. Перестав поглаживать бороду, он смотрел на главу совета растерянным взглядом, ибо надеялся прожить остаток жизни в мире и покое.
– Просто так ополчение не созывают, – ответил за главу совета бритоголовый Ведран, сидевший рядом со стариком. Представляя Почетную компанию бронников, мужчина не скрывал радости, расточая улыбки по сторонам.
– Давно пора, – сказал бородач Азенур, старейшина оружейников, всегда и во всем поддерживающий Ведрана. – Война время от времени полезна, дабы люди не разучились держать меч в руках.
Переглянувшись, они ударили по рукам и расхохотались, не то от мысли о предстоящей наживе, не то от воспоминаний о тавернах и борделях, по которым они таскались по ночам.
– А за чей счет!? – заорал краснощекий толстяк Марлин, старейшина Почетной компании держателей таверн.
Вскочив с места под шум голосов, он устремил на старейшину Кирби недовольный взгляд, которым награждал его неоднократно. В стремлении пополнить казну, Городской совет шел настолько далеко, что вызывал головную боль у мясников, бакалейщиков, хлебопеков и держателей таверн, будто имел цель познать границы их терпения. Что до остальных, то в силу богатства или нищеты они не испытывали неудобств от сумасбродных налогов. Купцы и суконщики, как того не желал народ Миддланда, не несли бремени налогов, ограничиваясь торговой пошлиной, а ростовщики и иже с ними оружейники, бронники и врачеватели и вовсе были освобождены от налогов, находясь на особом положении. Что до остальных, то они были настолько бедны, что нагружать их дополнительными налогами, было сродни желанию подоить быка.
– Да, за чей счет!? – поддержал широкоплечий Эдарт, старейшина мясников, вскочив вслед за Марлином.
– Что, снова за наш счет!? – возопил Марлин во все горло, чье лицо от нахлынувших воспоминаний побагровело, а через мгновение другое он схватился за сердце и бухнулся на свое место, устремив взгляд в щербатый потолок. Окунувшись в прошлое с головой, он вспомнил, какие налоги Городской совет ввел за последний год.
Налог на перевозку эля по дорогам Миддланда, вот первое, что пришло к нему на ум, от которого год назад он испытал неприятное ощущение холодка. Довод старейшины Кирби, что «телеги с бочками эля приводят в негодность дороги», вызвал на его лице недоумение. Его слова, что «по дорогам столицы ездят не только телеги с бочками эля», пролетели мимо ушей большинства старейшин, посчитавших, что от держателей таверн не убудет.
Второе, что пришло на ум Марлина, так это налог за содержание таверны в торгово-ремесленных кварталах, принятый двумя месяцами позже. Если от первого налога он испытал ощущение холодка, то от второго разродился безудержным смехом. Довод, что «торгово-ремесленные кварталы в отличие от кварталов Задницы мира, это богоизбранное место, а потому, они, держатели таверн, должны благодарить Богов, что находятся на богоизбранной земле», не мог вызвать ничего, кроме смеха. Слова Марлина о том, что «это богоизбранное место ничем не отличается от бедных кварталов, такое же грязное и смердящее», никого не взволновали.