Рюон, как всегда, съязвил, заявив, что нормальный человек никогда бы не додумался до столь сумасшедшего режима полета — какая техника выдержит подобное напряжение? А люди? Илвин бросился возражать. При надпространственных прыжках главное — держать себя в руках, не допускать вредных мыслей, не распускаться, не лениться…

— Вот и подбери комплекс упражнений нашему координатору, — перебил его Рюон. — Он самое слабое звено в нашей тройке.

Тихо сказал, а словно судорога пробежала по спине. Недоговоренное очевидно: я мог бы объяснить свою просьбу — да зачем? Разве еще не поняли, что я никогда не произношу пустых слов? И на миг кольнуло Вэра шальное: вот он, Рюон, настоящий глава их инспекторской группы. Не лезет вперед с начальствующим гонором, а все знает, все предугадывает. Одно нужное слово строго по месту — и события развиваются по его сценарию. С меритцами затеял тонкую игру, и попросили они их с Элефантиды только тогда, когда он этого захотел. И про Лонренка он все знал с самого начала…

Да полноте, одернул себя Вэр. Рюон обычный человек.

— Хорошо, — послушно сказал Илвин и устроил Вэру настоящий допрос с пристрастием. Где-то через полчаса он остановился на давнем вердикте о непригодности координатора к конспиративной работе.

— Это мелкий недостаток, и исправить его достаточно легко, — сказал он. — Не загружая тебя специальной терминологией, скажу лишь — для общего представления, — что это побочное следствие твоего умения глубоко сосредотачиваться. Погружаясь в дебри какого-то сложного вопроса, ты перестаешь должным образом контролировать свои эмоции. Довольно распространенное качество. Масса людей, например, обладает совершенным музыкальным слухом, но не может правильно петь. Это мы исправим. Кстати, примерно подобным страдаю и я: когда я думаю или нервничаю, мне необходимо что-то жевать. Поскольку чрезмерное употребление пищи пока не отражается на моем весе, я мирюсь с этим милым недостатком. У меня более важная задача — я стараюсь развить у себя паранормальные способности.

— И есть успехи?

— Пока нет, Рюон. Но надежда остается.

— Надежда — это хорошо, — философски заметил Рюон. — А вот и сам капитан почтил нас вниманием.

В кают-компанию ворвался Астаройт необычным для себя бодрым шагом. Рядом с ним семенил его старший помощник.

— Я объявил срочный общий сбор, — сказал капитан. — Только что получено сообщение из Центра…

— Так быстро? — перебил Илвин. — Они что, создали ради нас особую группу сопровождения?

— Не знаю, что они там создали, но действительно ответили неожиданно быстро. Я запрашивал от них экспертизу твоих предложений. Центр подтвердил правильность твоих расчетов и поздравил, — Астаройт достал бумажку, зачитывая, — «с новым выдающимся вкладом в теорию звездоплавания». Я присоединяюсь к этим поздравлениям.

— Мы рады за тебя, Илвин, — вставил Рюон.

— Ничего-ничего, — замахал руками Илвин. — А ради чего общий сбор?

— Иля, если мы пойдем в предложенном тобою режиме, нам придется совершить не одну сотню — а, может быть, и несколько тысяч — надпространственных прыжков. Какая нагрузка на генераторы! Да и экипаж следует психологически подготовить. В любом случае наш полет затягивается на многие месяцы.

— Но это лучше, чем возвращение к меритцам.

— Возможно, лучше для нас с тобой: не будет стыдно за собственную глупость. Но рядовые члены команды могут иметь иное мнение.

Вновь капитан провел всеобщий опрос. Очень похоже на добровольное восхождение на эшафот, прокомментировал кто-то из технического состава экипажа, но выбирать не из чего. Как и в первый раз, за предложение Илвина высказались все, кроме Рюона. Тот вновь воздержался.

После закрытия собрания Илвин устроил выяснение отношений.

— Я принципиально против практики принятия каких-либо решений сообразно мнению большинства, — сказал Рюон. — Глупо уповать, что простым суммированием голосов можно докопаться до истины. Если б по каждому поводу устраивались голосования, человечество давно перестало бы эволюционировать. Любое нововведение разбивалось бы о консерватизм большинства. Всегда и везде оказывались правыми единицы, принужденные доказывать очевидные вещи. Наша горячая любовь к подобного рода проявлениям демократии тянет свои корни из темных веков военного самоуправления, когда вооруженная дубинами толпа решала, куда податься. Меньшинство уступало по необходимости, поскольку спорить было опасно для жизни.

— Какой-то непонятный исторический экскурс, а я спрашиваю конкретные вещи, — обиженно протянул Илвин.

— Я свыкся с мыслью, что к моим словам не всегда прислушиваются. Вот почему я часто намекаю, что сказанное мною не моя выдумка, а наших почтенных предков.

— У меня простой и ясный вопрос: почему ты постоянно уходишь в сторону, когда Астаройт спрашивает твое мнение перед принятием важных решений, касающихся всех, находящихся на звездолете?

— Я чувствую свою некомпетентность в вопросах звездоплавания.

— Ну и что?

— А то, что будучи не в состоянии проверить твои математические выкладки, при голосовании я вынужден был бы руководствоваться косвенными факторами. С одной стороны — предостережения меритцев не отклоняться от данной нам трассы, с другой — моя симпатия к тебе и нежелание, чтобы проделанная тобой работа пропала зазря. Мне трудно взвесить и соотнести между собой эти аспекты. Но даже если б я произвел выбор, я не смог бы грамотно оценить его правильность. Я стараюсь не впутываться в такие игры.

— По технике дела доверься мне как самому опытному, а выскажи свою общечеловеческую позицию. Мне, например, важно знать, что и как думает мой ближайший коллега.

— Просто «общечеловеческой» позиции не бывает.

— Ну, тогда скажи, что тебе подсказывает твоя интуиция.

— Она, к сожалению, молчит или противоречит твоему мнению.

— Да? Противоречить мне не следует, так как я всегда прав… ну, почти всегда. Надо действовать проще. Почему бы тебе не признать мой авторитет, и голосовать так, как я подсказываю?

— Это нарушение правил, которых я в один прекрасный момент решил незыблемо придерживаться. Все мои важные решения должны базироваться на точном знании.

— У каждого правила должно быть исключение. Неужели ради меня ты не можешь нарушить какое-то замшелое предписание?

— Не могу.

— Рюон, ты меня обижаешь.

— Открою небольшой секрет: я не исключаю возможности сделать политическую карьеру. В самом что ни на есть ближайшем будущем. А поскольку одно из положений моей предвыборной программы провозглашает попытку создания такой организации общества, при которой участники любого голосования были бы в состоянии самостоятельно представлять себе все реальные последствия принимаемых решений, я обязан неукоснительно придерживаться вытекающих из этого ограничений.

— И все же…

— Давай, закончим этот разговор, — вдруг резко сказал Рюон. Вэр, оглянувшись, увидел приблизившегося к ним Лонренка. Козач отводил взгляд, но по его напряженному виду угадывалось, что он прислушивается к их беседе.

— Да, Илвин, договорим в следующий раз, — Вэр не мог отказать себе в удовольствии и не уколоть Лонренка, — в более благоприятной обстановке, когда нам никто не будет мешать.

Следующий удобный момент для задушевного разговора выпал нескоро. Забросив бесконечную выверку навигационных расчетов, Илвин несколько дней упорно занимался только одним делом — растолковывал Вэру странные упражнения.

На всю оставшуюся жизнь, наверное, Вэр сохранит в памяти: час до подъема, но врывается фыркающий Илвин, обвешивает его датчиками-присосками, и начинается «разминка» — интеллектуальные игры и отсчет времени, ориентировка с завязанными глазами, декламация и подсчет сказанных слов… Множество упражнений на самоконтроль, простых и сложных, выполняемых в жесткой последовательности. Сразу после завтрака — вновь тренировка. Илвиновские присоски постоянно регистрируют степень проявляемой Вэром старательности. Вершина занятий — немногие часы, когда звездолет, совершая очередной надпространственный прыжок, окутывался покрывалом нереальности. Тогда Илвин, выполняющий какую-то свою очень важную и секретную программу научных исследований на самом себе, не имел возможности лично наблюдать за Вэром, но его записывающая аппаратура не позволяла координатору расслабляться.