— Вы, может быть, готовы, но я — нет. Не торопи. Мне надо подумать, посоветоваться.
— Да что там советоваться! Разве советы уменьшают неопределенность?
— Ты удовлетворяешь собственное любопытство, а я рискую карьерой. Меня попрут из капитанов, если случится что-нибудь непредвиденное. Не мешай мне думать.
— А-а, только время теряешь. Спроси у меня — я отвечу на любой вопрос.
— Не спеши, Илвин. Куда ты гонишь, словно уже пора нырять? Будет время — уйдем в надпространство, а пока следует думать. Ты же сам говорил: терпение — главная благодетель астронавта.
Монотонно гудят мощные двигатели звездолета, приближая момент надпространственного прыжка. Но по-прежнему их окружают меритские светила с лихорадочно осваиваемыми планетами, блистают лживые звездные ориентиры, и ничтожно малой букашкой ползут они внутри огромного силового кокона, показанного им Марком.
Миновали первые яркие впечатлениями дни, и жизнь вошла в обыденную колею. Главным в ней стало ожидание. Вэра всегда угнетала эта особенность межзвездных перелетов: утомительно долгий разгон, терзание неизвестностью — ибо никогда не было уверенности в успешности завершения полета, и опасения эти довольно часто подтверждались — потом жуткий миг исчезновения привычного пространства, короткие часы пребывания в непонятном мире, и опять монотонный до тоскливости сброс скорости, но уже в совершенно иной области космоса.
Один день сменялся другим. На звездолете точно придерживались земного измерения суток. Утром включались громкоговорители во всех салонах, сообщались новости и зачитывались приказы капитана. День был четко расписан на часы занятий, отдыха, приема пищи. Вечером обязательный сбор в кают-компании всех свободных от вахты, и старший помощник капитана заводил длинные неторопливые беседы. При этой внешней неторопливости работа кипела, Илвин с головой окунулся в проблему определения абсолютных звездных координат меритских планет и сумел-таки увлечь своими проектами капитана. Компьютеры корабля просчитали неимоверное множество вариантов полета и мало-помалу навигационные споры стихали. Вэр, дабы не чувствовать свою неполноценность, наблюдал этот процесс издали, как кошка за дракой собак.
Впрочем, у него были свои непростые заботы. Работа в инспекторской группе так или иначе, но завершена, и пора возвращаться к исполнению основных обязанностей. А их, как всегда, оказывалось более чем достаточно. Следовало подготовить план научно-исследовательских работ по кафедре и дополнить списки тем дипломных работ для выпускников и диссертаций для соискателей ученых званий, внести кое-какие корректировки в учебный план, изучить предложения приглашенных преподавателей по изменению объема и содержания учебных курсов… Особняком здесь стояло выполнение просьбы Конрада Белинского.
Белинский в их среде выделялся как заснеженная вершина среди песочных холмиков и пользовался непререкаемым авторитетом и почетом. Он стал кумиром Вэра после первой же встречи, начав свою лекцию следующими словами: «У вас, молодых специалистов, будут часто спрашивать, что такое экономическая наука, и как в экономике понимается истина. Отвечаю: экономическая наука — это то, чем занимаюсь я, а истина — то, что я говорю или подразумеваю. Вопросы есть?» С тех пор много воды утекло, порой Вэру казалось, что за экстравагантными словами Белинского стояла только бравада, но все равно любое пожелание мэтра имело силу закона.
Просьба Белинского касалась мелочи — повнимательнее прочитать одну докторскую диссертацию и, при необходимости, дополнить аргументацию соискателя. Удивление вызывал уже сам факт такого обращения: докторов наук — тьма тьмущая, и не должен бы патриарх выделять из них кого-либо. Для него что лаборант, что докторант — величины бесконечно малые. Автором работы был некий Гуго Ван Теренс. Вэр почти не знал его — так, пару раз встречались на расширенных заседаниях преподавательского состава. Научные интересы Теренса лежали вне экономических проблем, что вообще превращало просьбу Белинского в жгучую загадку для любого науковеда. Да и само название квалификационного труда будущего доктора социологии — «О влиянии процесса гуризма на экономику» — настораживало.
Перед отлетом инспекторской группы Вэр, бегло прочитав опус Гуго Ван Теренса, отметил блеклость разделов диссертации, посвященных экономическим вопросам, запросил необходимую статистическую информацию и провел оценочную серию расчетов. Однако поскольку полученные им выводы противоречили утверждениям Теренса, Вэр решил отложить более скрупулезный разбор затрагиваемых вопросов до лучших времен. Сейчас, после завершения инспекции меритской общины такие времена вроде бы настали.
Повторив свой анализ, Вэр убедился в неправоте Гуго Ван Теренса и решил, что доктором социологии тому не быть. Не ясно, как он добрался до тела Белинского, но пользы ему даже это не принесло: старик не промах, на мякине его не проведешь, он сквозь многометровую броню лести узрит единственный фальшивый стежок. Набросать бы небольшой разгромный отзыв, да забыть о потугах Теренса вломиться в большую науку, но что-то удерживало Вэра. Проблема оценки влияния духовных наставников людей — гуро — на общественный прогресс захватила его самого. Следовало бы заняться этим всерьез, но то ли вследствие общей усталости, то ли еще по какой причине, но рабочего настроения не было.
Забросив все дела, Вэр часами простаивал на верхней палубе, у смотровых экранов, до боли в глазах всматриваясь в меритские созвездия. Он решил, что их отлет с Элефантиды более всего походил на бегство. Он не должен был так поступать. Следовало бы остаться, постараться стать Ларе опорой и поддержкой. Она как тоненькое белое деревце, хрупкое и дорогое. Марк так груб… Надо было задержаться хотя бы на несколько дней — что стоило сослаться, например, на незавершенность рассмотрения какого-нибудь вопроса?.. А там встретиться с Марком, высказать ему свое осуждение, потребовать… Лара. Почему он все время думает о том, как защитить ее? От чего, от кого защитить? От Марка? Но ведь она любит его.
Почему он так остро чувствует свою вину перед Ларой? За то, что не вмешался, когда Марк оскорбил ее? И внезапно Вэр понял: он прибыл к ним как судья. Он нагло присвоил себе право судить их, меритцев, а, стало быть, и ее. Да как можно было выискивать в ней что-то темное, нехорошее? Следовало сразу отказаться от своей миссии, что было бы и правильнее, и человечнее. Явно в недобрый час принял он решение работать в Инспекции.
Бродя бесцельно по длинным переходам звездолета, Вэр иногда сталкивался с Лонренком. Каждый раз его переполняло чувство ненависти, настолько мощное, что он был не в состоянии даже ответить на простое, ни к чему не обязывающее приветствие козача. Раньше он полагал, что способен лучше контролировать свои эмоции. Может, это реакция на уничтожительную характеристику, данную Лонренком вкладу Вэра в итоги работы инспекторской группы — «небольшие дополнения…», «наш стажер»?
Не в первый раз Вэр сталкивался проявлением пренебрежительного отношения к себе. Координатор — не престижная профессия, нечто вроде счетовода. Конечно, кто-то должен ухаживать за экономическими джунглями, но любой инженер, изобретающий новое техническое устройство, оскорбился бы, скажи кто ему, что он делает это из меркантильных соображений. Тот же Белинский констатировал, что поскольку материальное производство фактически полностью отдано на откуп автоматике, в обывательской среде Содружества сложился стойкий стереотип: я человек творчества, далекий от мирских забот, мне чуждо все приземленное, пусть киберы суетятся — я витаю в облаках… Коллеги Вэра относились к этому как к пережитку далекого прошлого, когда тягу к стяжательству было принято прикрывать высокими устремлениями. Без координаторов не прожить, и случись что, вчерашние «небесные создания» первыми заголосят и бросятся делать запасы на черный день. Вэр полагал, что привык к недостаточному уважению — так почему его ранили слова Лонренка?
