Я повернулся к гадалке.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.

Она улыбнулась, и с губ ее закапала кровь.

— Из-за безумной веры, что завтра будет лучше, чем сегодня, — сказала она.

Стояла холодная безоблачная ночь. Пелена инея легко укрывала траву. Раздор оставил микроавтобус у кромки поля, вышел и поковылял к пассажирской двери.

Не успел он ее открыть, как Цербер сиганул с сиденья и бросился на Раздора, вонзая шестидюймовые когти ему в грудь и вцепляясь челюстями в руки и плечи. Под таким нападавшим Раздор рухнул, громогласно хохоча, и они катались и боролись в траве, пока адская гончая наконец не угомонилась. Раздор потрепал ее по заду и вернулся к машине. Пучок волос у него на макушке расплелся, все тело покрывали укусы, но доспех оказался нетронутым.

— Эй вы — вон! — обратился он к трупам. Далее — мне: — Чего они не одеты?

— У меня не было времени.

— Давай сейчас тогда. Мне нужно загнать Цербера в конуру прежде, чем начнется сокращение.

Он выволок одежду из багажника и вручил ее неопрятной кучей мне. Я сложил кости изрубленных скелетов в футболку и в шорты, завязал отверстия, а затем раздал остатки облачений. Все мертвецы оделись сами — кроме Винсента: я укутал его куцее странное тело футболкой и усадил к себе на плечи, где он обхватил мою шею стопами и взялся руками мне за уши.

— Кажется, мы готовы, — сказал я.

— Хорошо. У тебя лапоньки чуть не отмерзли, правда, мальчик?

Пес зарычал на меня. Я ничего не почувствовал, даже страха. Я устал и слишком долго бродил по земле.

Раздор понес кости, Цербер приглядывал за мертвецами сразу позади вожатого и цапал их за пятки, если движение замедлялось. Нас зверюга предоставил самим себе, и мы вскоре отстали. Мне нравилось идти молча, но Винсенту хотелось поболтать.

— Миленькое украшение, — сказал он, крутя в пальцах сережку Эми.

— Спасибо.

— Знаете, что означает анкх?

— Нет.

— Это древний египетский символ.

— Правда?

— Да. Он означает жизнь.

Я замер.

— Я вас не отпущу, — сказал я невозмутимо. — Меня долг перед Агентством обязывает. Прошу вас, перестаньте меня отвлекать: я ваш страж и сделаю все, что в моих силах, чтобы вы не сбежали.

— А кто сказал про побег? Я просто подумал, что вам, может, станет интересно, вот и всё. — Он поцокал языком. — Что, все ходячие такие зашоренные?

Я шел дальше. Остальные уже превратились в призраков, заскользили по блестевшему белому полю. Выяснилось, что сосредоточиться мне трудно. В голове теснилось слишком много слов, и все противоречили друг другу. Я сожалею о том, что с вами произойдет. Останетесь невредимы. То, что он ищет, найдется в Нижнем хранилище. Вы этого не найдете. Не сдавайтесь. Я бы на вашем месте бросил. Узнаете его по силе его… Никакого смысла во всем этом не было, а еще меньше было его в том, что Винсент сейчас поглаживал меня по шее.

— Вы, надо полагать, знаете, что означают эти цифры?

Я ощутил, как тавро сжигает мне плоть.

— Это опознавательный знак.

— То есть вы в курсе разных рангов?

— Нет.

— А я — да. Я прислушивался. — Он сильно хлопнул меня по ушам — либо чтобы убедиться, что я слушаю, либо просто потому, что ему нравился звук. — Семь цифр — Верхнее хранилище, девять — Центральное, тринадцать — Нижнее… У вас сколько?

— Тринадцать.

— Жалость какая. Я слыхал, там совсем неприятно. Вас, значит, тоже Воссоединяют?

Я покачал головой, чуть не стряхнув его.

— Я — ходячий.

— Ну да… — Тон у него стал бодрее, будто солнце только что озарило смутные труды его ума. — Резонно допустить, следовательно, что для Воссоединения следует быть мертвым?

— Да.

— Тогда тем более жалко.

— Почему?

— Потому что вам в таком случае никогда не найти того, что вы ищете.

Глотать наживку я отказался. Заподозрил, что он опять что-то измышляет, лишь бы обрести свободу, и ответить ему не снизошел.

Призраки перед нами добрались до первого дерева. Мы все еще изрядно отставали от них — с каждой минутой моя скорость падала, а Винсент делался все тяжелее и непоседливее. Он оказался самым раздражающе энергичным трупом из всех, кого я знал, но оставался тем не менее моей последней возможностью узнать хоть что-то в этих поездках; так или иначе, я хотел предвосхитить его очередную попытку сбежать и потому спросил:

— Как вы?

— Трудный вопрос, — ответил он, вновь дергая меня за уши. — И чтобы на него ответить, мне нужно задаться другим: в точности кто я? Лишь вот эта минимальная подборка частей тела, сшитая воедино в Агентстве? Или я — еще и те ошметки, клочки и кусочки плоти, мышц и костей, накрошенных из моего тела и вышвырнутых в реку после моей смерти? Если правда — первое, тогда простой ответ таков: я в порядке. Но у меня есть сознательная связь с теми утраченными кусками, пусть даже мне неизвестно, где они теперь. Я попросту не могу бросить о них думать. Вот сейчас какие-то лежат на речном дне, другие смыло течением, а еще какими-то наелись хищные рыбы или водяные черепахи…

Мне стало неинтересно. Вспомнил слова Зоэ и утешился ими: некоторые люди болтают так, будто у них к мозгам привинчен кран, и приходится просто ждать, когда они вспомнят его закрыть.

И я ждал. И очень долго проходило очень медленно.

Я забрел в грезу.

Прогуливался по белому лугу с Эми. Мы были дети, на двоих — тридцать лет. Снег лежал на земле мягко, у деревьев — гладкие наметы, у кромки воды на реке они подтаивали.

Эми повернулась ко мне. Длинные черные волосы упали на глаза. Она улыбалась.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Я тоже тебя люблю, — отозвался я.

Она расстегнула длинное черное пальто и обняла меня полами. Внутри было тепло и уютно, как у мамы на руках. Мне стало безопасно, цельно и счастливо.

Так давно уже. Так живо.

— Полагаю, это отвечает на ваш вопрос удовлетворительно?

— Да.

— А сейчас вы спросите меня, как я умер. А следом — из-за чего мою жизнь стоило жить, потому что вы что-то ищете и хотите, чтобы я подал вам это на серебряной тарелке, повязанной красной ленточкой, лишь бы самому не утруждаться.

— Возможно.

— У ходячих своих мозгов нету?

— Есть, но они с изъяном. — Я устал. — И как же вы умерли?

— Если б слушали, вы бы уже знали — я рассказал. Меня искромсала до смерти горгулья. Сначала оторвала руки, потом ноги и наконец голову. Довольна этим, впрочем, не осталась. Отжевала мне кисти рук и стопы, после чего изорвала конечности и туловище, останки швырнула в реку. Чрезвычайно огорчительно. В тот миг, кажется, существо отчего-то всполошилось, потому что бросило мои голову, руки и ступни и пошлепало на своих куцых крылышках обратно на башню колледжа. Так или иначе, я оказался вынужден ждать, пока не явился этот диковинный субъект с лицом в прыщах: он подобрал то, что от меня осталось, и грубо закинул в черный пластиковый мешок для мусора. И вполовину не такой дурной, как тот одноглазый идиот в Агентстве. Зачем они поручили ему меня сшивать, когда он сам едва держится как одно целое, бежит моего понимания. Шутит он тоже чудовищно. И такой неуравновешенный.

Мы прибыли к скрученному дубу. Дух плесени и распада витал над корой, зараженной и удушенной лианами; они обвивали арку-трещину в стволе, рядом с которой стояли Раздор и все остальные. Вопреки странному фасаду я вновь ощутил тягу к тому, что внутри.

Я опустил Винсента на хрусткую холодную траву.

— Ну наконец-то, блин, — пророкотал Раздор. — Чем ты там занимался?

— Шел, — сказал я.

— Да полз уж скорее! — Мне показалось, что он сейчас взорвется яростью, но зарево гнева у него на щеках быстро погасло. — Хрен с ним. Все равно опоздали. Тут недалеко, и потому уж будь любезен — иди замыкающим и постарайся шевелиться чуточку побыстрее… — Он повернулся к Церберу и потрепал его по спине. — Пошли, мальчик. Домой.