Мне стало тошно. Я знал, что, если гляну вниз, голова у меня закружится, хватка ослабнет, и я упаду. Я лишь сейчас, когда уже ничего не изменишь, осознал, что принял совершенно неверное решение.

Из квартиры подо мной донесся крик.

— Что за херня?

— Вор, — вякнула Эми с убедительным страхом в голосе. — Пытался…

— Где он? Он тебя обидел?

Тишина, прерываемая лишь всхлипами. Показала ли она ему на слуховое окно или нет, мой путь отступления был очевиден.

— У него было оружие?

Плач усилился. Я предположил, что его сопровождало качание головой, хотя кивок был бы мне сейчас полезнее.

— Я убью его.

— Нет! — воскликнула она. — Звони в полицию…

— Нахуй полицию.

Разговор прервался. Я услышал стук двери — распахнутой и захлопнутой, а затем звук грохочущего металла. Я подтянулся так, чтобы голова оказалась на уровне рамы, и заглянул внутрь. Эми сидела, скрестив ноги, на ковре, лицо закрыла руками. Тело у нее дрожало. Ее окружали ярко сверкавшие осколки. Как ни странно, я вспомнил, что она всегда сидела так, когда бывала расстроена… Вскинул взгляд и увидел Дермота с алюминиевой стремянкой, словно он собирался довершить какую-то недоделанную работу по дому. Он заметил, что я смотрю в окно, и, хоть я и не разобрал слов, поскольку по черепице тарахтел дождь, мне удалось прочесть по губам:

— Мудила, — сказал он.

Стремясь лишь выжить, я отдернул голову от разбитого окна, но этот порыв вывел меня из равновесия, и рука соскользнула с рамы. Я начал падать, неуправляемо. Паника изничтожила любые остатки управляемости.

Я исторг долгий, громкий вопль ужаса.

Я доел свой скромный ужин и вернул тарелку на поднос. Смерть пригласил меня поесть в столовой, однако я отказался, предпочтя одиночество. Сделал себе несколько тостов и вернулся в спальню, надеясь, что еда облегчит плескавшуюся во мне тошноту. Но от еды все стало только хуже.

Я сдвинул поднос на середину комнаты. Пол вздыбился навстречу. Из коридора долетел громкий смех. Голос Раздора. На пути назад к машине в тот вечер он грубо отобрал у маленького ребенка бутылку минеральной воды и охлаждался ею в «метро». Воспоминание подняло мне желчь к самому горлу. Я встал, и потолок опустился. Пошел к платяному шкафу — и стены медленно двинулись внутрь, дюйм за дюймом, и не успел я открыть дверцу и выбрать себе одежду на завтра, как потерял сознание.

Меня разбудил стук до того слабый, что я не был уверен, слышал ли его, пока он не повторился мгновение спустя. Я не ответил. Лежал на полу, свернувшись, как эмбрион. Мне кратко приснились сегодняшние смерти, и память о сне еще не улетучилась. В глубине себя я знал, что такой апогей моего найма в Агентстве мне не подходит. Ум нашептывал какие-то смутные, дурацкие, метафорические затеи о страсти, о выходе за черту и саморазрушении, но у меня были куда более веские причины отказываться от этого. Мощное ощущение, что этот вариант слишком похож на то, как закончилась моя жизнь много лет назад, и неизбывное чувство, что я не желаю еще раз повторять этот опыт.

Третий стук.

— Кто там?

— Глад.

— Подождите. — Я встал на колени, затем постепенно поднялся. — Заходите.

Глад отпер дверь, приоткрыл ее и протиснулся в щель.

— Все в порядке?

— Нормально.

Он ответил приятной улыбкой. Походил на вампира Носферату на прозаке.

В моем детском представлении Бог был очень похож на Глада. Я отказывался соглашаться с классической картинкой маразматического старикашки с пушистой седой бородой, в длинной белой хламиде и в бурых сандалиях. Мне нравилось видеть его скорее как премудрого, лысеющего, интеллигентного господина с умеренно приличным вкусом в одежде, извращенным чувством юмора и с некоторой зловещинкой… Но в ту пору у меня всегда было свое видение мира, и я расстраивался, если ему кто-то противоречил.

Пока я рос, мои представления о Боге менялись. Постепенно его лицо скрыла маска. У маски была твердая поверхность и замершее выражение, и была она громаднее и могущественнее всего, что я когда-либо видел. Затем, примерно в свои пятнадцать, я осознал, что вообще больше не могу представить Бога — лишь его неподатливую личину. С того времени и вплоть до самой смерти я никогда не был убежден, прекратил ли Бог существовать или же просто играет в ребячливые прятки. Моя праздная вера осталась, потому что образ интеллигентного господина оказался очень силен. Но вера оказалась уязвима — она больше не имела значения.

Что ж. Живешь, умираешь, открываешь истину, а истина в том, что мне по-прежнему невдомек. Мертвым, как и всем прочим, приходится ждать доказательства существования Бога. Жизнь после жизни, разумеется, есть, но подразумевает ли она в конечном счете бороду в сандалиях — не могу сказать.

Вот так облом!

— Завтра мы с вами работаем вместе, — наконец произнес Глад. Лицо у него было очень бледным, и закрадывалось подозрение, что на те участки, где проявляется малейший признак доброго здравия, он наносит белый грим. — Подумал зайти поздороваться.

— Угу.

— Нас толком не представили. — Он протянул мне пальцы. Хватка у него была до того слабой, что рукопожатие получалось как с перчаткой. — По правде сказать, друзей у меня немного.

— Здесь вы не одиноки.

Он рассмеялся, но попытка вышла куцая, жалкая, больше похожая на вздох.

— Трудно быть ходячим, когда привык ко гробу.

Я кивнул и сел на кровать.

— Как устроились?

— Не знаю. — Я боролся с волной тошноты. — Все кажется таким… запутанным.

— Всегда так. Новые подмастерья. Очень понятно.

— Дело в том, что более всего меня путает, почему я здесь. В смысле — почему я?

— Повезло, — сказал он. — Нечестивая Лотерея. Ваш номер выпал. — Он облизал губы тонким и розовым, как у змеи, языком. — Ну и Ад, конечно. — Он мимолетно вгляделся в меня — возможно, чтобы подогреть мое любопытство.

— Слыхал.

— Порвали на части. Выпотрошили.

— Ужас какой.

— Хуже того. Один из немногих способов, каким может умереть бессмертный.

— Какая жалость.

Он согласился и присел на край кресла.

— Еще и обстоятельства подозрительные. Поначалу смахивало на Церберовы проделки, но все не так просто. Кто-то Цербера выпустил. — Он заговорил тише. — Смерти Ад не нравился. Смерть терпеть не мог, что Ад повсюду за ним таскается… Дебош в то же утро пек маково-медовый пирог. У него, может, до сих пор изо рта пахнет… Раздор не пришел к завтраку аж до половины одиннадцатого. Очень скрытничал про то, где пропадал. Мор играл с Цербером в саду в одиннадцать. — Далее вновь заговорил как обычно: — Мог быть кто угодно.

— Может, случайно?

— Вряд ли. Очень мало что бывает так.

Я примолк.

— А вы чем занимались?

— Готовил завтрак. — Вопрос его не смутил. — Ад был мне ни враг, ни друг. Как и все прочие.

Я задумался, удастся ли мне вообще добиться правды о бывшем помощнике Смерти. У меня имелись свои подозрения, однако точная картина его кончины по-прежнему оставалась тайной.

— Вы, я вижу, закончили, — сказал Глад, показывая на поднос. Я кивнул, он забрал его. Направился к двери, а меня настиг неуправляемый позыв поделиться с ним чем-нибудь. Я чуял — без всякого логического объяснения — братский дух.

— Хотите, расскажу мой самый-пресамый любимый анекдот всей моей жизни?

Он остановился. Улыбнулся.

— Люблю анекдоты. Ну-ка?

— Вот. — Я откашлялся. — Рыба заходит в бар и заказывает выпивку. А бармен ей такой: «Чего такая снулая?»

Я ждал.

— А в чем соль? — спросил он.

Проснулся я муравьем.

Меня временно выпустили из мешка. Семь дней мне позволили двигаться в строгих границах лесной поляны. Я выполнял работу Агентства под присмотром Смерти. Если ослушаюсь, меня раздавят.