— Я просто не понимаю, как это может получиться, — говорит она. — Что-то не то, по ощущениям. Уже не то.

— А как должно быть то по ощущениям? — отзываюсь я.

— Лучше, чем сейчас.

— Можем все изменить.

— Я не этого хочу.

С недавних пор мы разговариваем шифровками, избегая слов, которые могут проявить, как мы чувствуем. Поначалу это была игра, но игра отбилась от рук и теперь удушала нас.

— А чего ты хочешь? — спрашиваю я.

— Чего угодно, кроме этого.

Мы на краю темного леса у набрякшей реки. Резкие черты Эми застыли в отчаянии. Зубы постукивают, кратко, забавно. Черные волосы падают ей на глаза, она отбрасывает их в сторону.

— Чего угодно.

Черные волосы падают, она отбрасывает их в сторону.

Она юна. У нее средней длины волосы цвета вранова крыла. Длинный острый нос, какой был когда-то у ведьмы из сказки, тонкие красные губы — будто ножевой порез, карие глаза пронзают меня, призывают дерзнуть с ответом. Но я оборачиваюсь и вижу просвет между деревьями впереди, где снег вздымается невысокими дюнами, а за ними — мост. Нам надо вернуться домой и все забыть, но путь, на который мы того и гляди вступим, направит нас к кафе «Иерихон», где у нас состоится беседа, что приведет к нашему расставанию.

И я по-прежнему стою сейчас там, вмерзший во время, вновь смотрю, как черные волосы падают поперек ее лица. Ей двадцать один; вместе мы прожили двадцать восемь месяцев.

В снегу она была прекрасна.

Я размышлял, как она из того мгновения перебралась в это, а точнее — что подтолкнуло ее выйти замуж за Дермота. Единственный ребенок в бедной семье, но бедность и одиночество — в той же мере предпосылки к пожизненной приверженности, что и к карьере в бальных танцах. Видимо, я не удивился тому, что она сошлась в итоге с уголовником: пока жила со мной, она несколько тяготела к мундирам, а переключиться с одной стороны закона на другую не так уж трудно. Но, возможно, она никогда не позволяла себе сосредоточиваться на том, чем он занят. Возможно, он был безумным любовником, славшим ей розы, человеком, который хотел детей, но уважал ее независимость, заботливой, чувствительной особой, точно знавшей, когда вести себя по-скотски.

Ничем из всего этого я не был. За наши совместные годы я мало чем отличался от клоуна. Частенько шутил, чтобы скрыть свои подлинные чувства, смеялся, когда надо было помалкивать.

Позвонил в домофон, Эми ответила двусмысленным:

— Это ты? — и я вместе со своим оборудованием преодолел четырнадцать лестничных маршей до седьмого этажа. У меня была боязнь лифтов. Эми встретила меня у двери, одетая, как обычно, с иголочки, и быстро сообщила, что у нас всего полчаса.

Квартира была поделена на семь зон. Небольшая прихожая вела в просторную квадратную гостиную, обставленную, как пишут в светских журналах, с элегантным шиком, но определить это можно было и как уголовную роскошь. Остальные зоны — спутники этого главного жилого пространства. По часовой стрелке от двери: коралловая ванная, отделанная узором в виде ракушек, узкий каменный балкон с видом на площадь, круглая башня с потолочным окном и подборкой видео на широком стоявшем отдельно стеллаже, тесная кухня и обеденное пространство, спальня с двухместной кроватью под балдахином. Всюду, словно заблудившееся нефтяное пятно, к полам лип толстый черный ковер.

Эми говорила быстро, нервно, бегая по гостиной, словно пойманное животное, переспрашивая, все ли безопасно, не найдет ли чего-нибудь Дермот, осторожен ли я. Наконец она отвела меня в спальню и показала на ночной столик.

— Он редко даже подходит к нему. Но я за последние пару недель кое-что убрала, он не заподозрит.

Я установил миниатюрную видеокамеру в ящике, у которого Эми свинтила ручку. Отверстия было как раз достаточно для объектива, в ящике оказалось вполне просторно, чтобы поместилось записывающее оборудование. Когда закончил и дважды убедился, что все работает, я произнес традиционную речь.

— Идеально не получится, но и такого хватит. Позвони мне, когда будешь готова вернуть. Или же отправь видео по почте.

— Что мне нужно делать?

— Просто включи. — Я показал кнопку. — Когда почувствуешь необходимость.

Все время, пока я оглядывал комнату и ее пошлую роскошь, видел, как Эми складывает на груди руки, пытаясь владеть собой, слушал страх в ее голосе, когда она благодарила меня и спешно выпроваживала, мной владели два вопроса.

Чего она от меня хочет?

И чего хочу я?

Ели мы очень поздний и очень долгий обед в индийском ресторане напротив вокзала. Я — вегетарианский карри, Смерть — ассорти мясных блюд, и мне впервые с воскресения случилось сходить по-большому. Когда мы вернулись в машину, наступил ранний вечер, дождь прекратился. Цербер все еще мирно спал на заднем сиденье, где мы его оставили, и не шевельнулся, пока Смерть уже у Агентства не выволок его из багажника и не повел в будку.

Я раскланялся и убрался к себе в комнату — где меня ошеломили звуки, каких я не слышал с тех пор, как был жив.

Я замер, но затем нерешительно постучал в дверь.

— Кто там?

— Подмастерье.

— Заходите.

От вечернего солнца шторы были сдвинуты вместе, но в кресле я разглядел Дебоша — он смотрел смутно памятную мне телепрограмму. Она и была источником странных звуков.

— Инспектор Морс[32], — пояснил Дебош, не отрывая взгляда от экрана. — Моя любимая серия. Где у инструктора вождения съезжает крыша.

Я по-быстрому проскочил его поле обзора и сел на край низкой койки. Заявить, что знаю, о каком эпизоде он говорит, я не мог, но следующие два часа хранил уважительное молчание, пока серия не закончилась. По совпадению это бездельное время подарило мне ответ на вопрос, который я обдумывал с утра понедельника. Пока смотрел, я начал узнавать приметы местности последних трех дней, места, которые посетил, даже кладбище, на котором сам похоронен; и задолго до того как один из персонажей упомянул название города, я вспомнил наконец, где я. В Оксфорде.

Какое облегчение; однако оставались и более насущные вопросы. В особенности мне по-прежнему хотелось знать, что стряслось с Адом. Пока шли финальные титры, я прогулялся к столу у дальнего окна, чтобы собраться с мыслями. Дебош выключил телевизор и зевнул. Я развернулся и только изготовился заговорить, как снадобье Мора нанесло последний и самый свирепый удар.

Я содрогнулся, споткнулся о ножку стола, дернулся вперед, попытался удержать равновесие, утратил его полностью и упал на кактус в углу.

Есть ли предел невезучести?

Четверговый наряд:

Привычный костюм в блестках, белые спортивные тапочки, незабудковые трусы, носки цвета морской волны, вышитые улыбчивыми раками, и небесно-голубая футболка с загадочной, хоть и несколько вялой надписью «НЕ ТРЕВОЖИТЬ». Я наблюдал за тем, как облачаюсь, в зеркало на двери шкафа, и мне в новом имидже показалось уютно.

Я был самым четким ходячим мертвецом в городе.

В столовой было битком. Присутствовали все Агенты, их разнообразные завтраки укрывали стол, словно разноцветная ряска. Единственное свободное место — низкая табуретка в дальнем углу, где я, избежав столкновения с Дебошем в одном из его постоянных походов в кухню, и уселся.

— Как там кактус? — поинтересовался Мор.

— Ему лучше, чем мне, — ответил я.

Дебош исчез за распашными дверцами и вернулся с плошкой хлопьев и кое-какими фруктами для меня, после чего вновь накинулся на экологичный йогурт. Он и прошлым вечером оказался не менее услужлив: провел чуть ли не час, терпеливо извлекая более сотни иголок пинцетом. Я просидел остаток вечера в ванне, утишая неприятные ощущения, смывая разнообразные трупные запахи, накопленные за последние пару дней, и размышляя над тем, подходит ли мне смерть от несчастного случая. Что-что, а уж коллизия с кактусом утвердила меня во мнении: если как подмастерье не состоюсь, в могилу я, спотыкаясь и падая, отправляться не хочу. Такой последний звонок виделся мне слишком случайным, слишком неуправляемым.