Смотрю через стол ей в лицо, обрамленное длинными черными волосами, рассеченное надвое сжатой, непроницаемой улыбкой. В тот же миг я понимаю, что всегда буду ее любить и что наши отношения завершаются.

Зачем я вам это рассказываю?

Потому что труп не любит. Не способен. Если попробует, ему это почти наверняка не удастся, поскольку он не понимает словаря и не в силах толковать сигналы. Он лишь способен выражать, каково это — быть им, и надеяться, что в этом найдется смысл для тех, с кем он в соприкосновении.

А еще потому, что любовь есть часть жизни, которой мне не хватает. Жизни, которая представляется беспредельно более настоящей, чем все, что я испытывал после нее.

— Начнем с того, — сказал Дебош, — что Ад умер.

Мы разговаривали у нас в спальне поздним вечером четверга, и компанию нам составляла лишь ущербная луна. Потеки крови покрывали мои туфли у кровати. Я сидел за письменным столом, руки ломило от перетаскивания трупа, зеленый костюм врача «скорой» я сменил на привычный, с блестками. Дебош размещался в кресле, облаченный в пижаму бургундского оттенка.

— А почему его не воскресили?

— Без толку, — отозвался он. — Категория 72: Сотрудник Агентства, прекращенный в период действия трудового соглашения. Возобновление найма неприемлемо ни при каких обстоятельствах. Очередной каприз Шефа. Да и вообще, — добавил он с улыбкой, — его бляху не нашли.

— И?

Он хмыкнул.

— Потерял бляху — потерял карьеру.

Мы на миг умолкли. Я пробежал своими семью пальцами по клавишам пишмашинки, печатая вопрос, который далее задал:

— Как он умер?

Дебош глянул в угол, где жалко нахохлился раненый кактус.

— Толком никто не знает. Ему нравилось гулять воскресными утрами, до того как все проснутся. Пытался растрясти тесто на талии. — Он хохотнул. — Мы нашли его на Портовом лугу. Мерзкое зрелище… Да он и до этого не очень-то видный был. Низенький, коренастый, жирный, нос крючком, глазки красные, губки тонкие, к тому же волосы на лысину зачесывал… Мы соседями были — верхняя койка была его, но он мне никогда не нравился. Он такой… не амбициозный. — Дебош погрузился в кресло поглубже. — Работа его должна была достаться мне. Я на это рассчитывал. Но у Смерти нашлись другие планы. Последние полтора месяца он нанимал один дрянной труп за другим. — Он вскинул руку. — Без обид.

Я пожал плечами.

— Не уверен, что задержусь тут надолго.

Он дернул за рычаг, поднял спинку кресла вверх и уставился на меня.

— В смысле, — промямлил я, — не уверен, что у меня все получается, как надо. Никто ничего не говорил, но удивлюсь, если не окажусь до понедельника опять в гробу.

Он кивнул.

— Если в Хранилище не попадете сначала.

Я лежал на кровати, пялился в деревянные планки над собой и размышлял о своем будущем. Дебош валялся на верхней койке и читал «Прекращение от А до Я» при свете фонарика.

— Знаете, — начал он невинно, — если вас беспокоит, что произойдет в воскресенье, — а я не хочу сказать, что это вас беспокоит, — у меня, вероятно, есть решение.

Я прикинул, стоит ли отвечать, подозревая некую ловушку. Но по правде сказать, выбора у меня не было, и я попытался отозваться невозмутимо:

— Угу.

— У меня есть ключи от всех комнат в этом здании, и я знаю примерно все, что происходит.

— Угу.

— И, если мне что-то нужно, я это добываю.

— Угу.

— И дело вот в чем: я, так уж вышло, знаю кое-что, если вы хотите — и я не говорю, что вы хотите, — иметь дополнительный выбор. — Он примолк, спрыгнул с кровати, включил свет и пошел к столу у окна. — Вообще-то…

Раздался одиночный очень сильный стук в дверь.

— Кто там? — спросил Дебош.

— Раздор. Кто, к черту, еще?

— Заходи.

Дверь свирепо затрясли.

— Она, драть ее, заперта.

Дебош поцокал языком, добрался до двери и повернул ключ. Раздор вошел — и смотрелся он крупнее, краснее и волосатее прежнего.

— ‘баные дурацкие правила. — Он пнул дверной косяк, после чего шлепнул своего помощника по спине. — Одевайся. Вывезу тебя прогуляться.

Они ушли, а я остался лежать на койке и размышлять над тем, что сказал Дебош. Но недолго. Первое, чему учишься как сыщик, — не придавать чересчур много значения тому, что желает напеть тебе в уши кто угодно вокруг. Однако его предупреждение все равно сосредоточило мой ум на том, приемлемый ли это выход для меня в воскресенье или нет — быть разорванным на части машиной.

Я быстро переработал эту мысль — не головой, а нутром.

И нутро сказало: «Нет».

Когда я проснулся, кровь с моих туфель исчезла. Кто-то вошел ночью в комнату, забрал обувь, тщательно ее вычистил и вернул до наступления утра.

Меня разбудил Дебош: он тяжко и натужно колотил по пишмашинке. Сказал, что пишет оскорбительное письмо женщине, чей ресторан он вчера вечером попытался разнести. После того как он перевернул с полдесятка столиков, его вышвырнули вон.

— А где Раздор был? — спросил я сонно.

— Крушил заведение по соседству, — ответил он.

Дебош сказал, что догонит меня, как только допишет письмо. Когда я выходил, он добавил, что Раздор сейчас топчется на Складе, ищет оборудование, а Мор анализирует в Лаборатории образцы блевотины в режиме реального времени, и потому за завтраком ни того, ни другого не предвидится. Я поблагодарил его и закрыл дверь.

В коридоре по пути в столовую меня накрыло воспоминанием, от которого я на миг окаменел. Оно было связано со снежной женщиной, которую я видел в фойе кинотеатра во вторник.

Девять месяцев до моей смерти. Я глазею в сумрак на задах кафе «Иерихон», ищу, где бы сесть. Вижу за последним столиком одинокую женщину, опущенное лицо озаряет настольный ночник. Она кривится на капучино и ковыряет вилкой шоколадное пирожное. В кафе битком, других свободных мест нет, я подхожу и спрашиваю, можно ли к ней подсесть.

— Делайте что хотите, — отвечает она. — Мне все едино.

Ее прямота похожа на некий вызов. Я отвечаю точно так же, словами, какие когда-то были мне наградой в лихие времена, и они, думается мне, ее подначат:

— Выше нос — такого, может, больше не случится.

Она поднимает взгляд и саркастически улыбается:

— Уже случилось.

И глубоко в панцире я чувствую первое бурление любви. Я влюбляюсь в ее темные проницательные меланхолические глаза, в ее смятенную душу, даже в ее простой черный наряд. И невинно спрашиваю:

— В чем загвоздка?

Ее звали Люси, и мои отношения с ней — типичный пример того, как складывались все мои отношения в последние два года жизни. Я искал общества женщин, чтобы заново пережить память о матери, поднять из гроба давнее чувство защищенности. Но защищенность вскоре наскучивала мне, и я искал риска — эмоционального, физического и нравственного. Однако риск приносил с собой угрозу боли, и я берег обстоятельства, в которых мог сдать назад. Из всего этого получался неразрывный круг потерь.

Я в те последние дни, должно быть, стал ненормальным. Хотел, чтобы все мои отношения были как по договору, установленные с самого начала в беседе, на письме, в выражениях, жестах, прикосновениях. Хотел, чтобы пункты этого договора были так отшлифованы, уточнены и безопасны, чтобы еще до первого поцелуя мои любовницы оказывались не более чем зеркалом друг друга. Мы никогда не втянемся в связь за пределами достигнутых между нами соглашений, будем просто отражать все, что другой сказал или сделал. И когда любовница наконец целовала меня, я целовал ее в ответ, с точно таким же пылом. Если она говорила, что любит меня, я отвечал, как попугай.