Я смотрел, как он вытряхивает все из пакетов на траву, раскладывает части тела приблизительно в анатомическом порядке, принимается отрезать куски скотча перочинным ножом.

— Вам ничего делать не обязательно, — сказал он наконец, — но если поможете мне, это, вероятно, поможет вам.

И, как выяснилось, он был прав.

Мы присоединили степлером одинокое ухо к голове. Склеили скотчем голову и торс, торс и руки, руки и кисти, кисти и пальцы. Набили грудь и живот внутренностями, какие смогли найти, кое-как сцепили их бечевкой и степлером, запечатали скотчем. Приделали степлером пенис к паху. Соединили скотчем торс и бедра, бедра и колени, колени и икры с голенями, далее щиколотки, стопы. Когда добрались до пальцев на ногах, наши успехи стали гораздо заметнее. Голова болталась и противоестественно скалилась, зато ноги получились безупречно.

Сборка почти закончилась. Мы заделали степлером раны, обмотали бечевкой все конечности, чтобы получилось устойчивее, и отступили на шаг полюбоваться своей работой.

Я обнаружил всего одну небольшую ошибку.

— Думаю, с правой рукой непорядок, — сказал я.

Смерть крутанул ее так, как должно быть.

— Красота какая, — сказал он, садясь на колени рядом с лоскутным трупом. — А теперь последние штрихи.

Он извлек из сумки еще один сюрприз: шорты с гавайским рисунком, красные парусиновые туфли с белыми шнурками и черную футболку, украшенную надписью «КАЧЕСТВЕННЫЕ ГРОБЫ ПО СНИЖЕННЫМ ЦЕНАМ» и телефонным номером на спине. Я помог ему одеть труп, после чего устало сел. По крайней мере сборка трупа пригасила во мне тошноту.

Но Смерть еще не закончил: он прижал губы к израненному рту трупа и вдохнул. Грудь надулась, как воздушный шар, натянула бечевку и скотч до предела. Смерть вдохнул еще раз, и бородач задышал с ним вместе. Когда Смерть отнял губы, грудь у бородача вздымалась и опадала, как полагается.

— Встаньте.

Труп пренебрег приказом.

— Ну же. Встаньте.

На сей раз он подчинился, неуклюже сел, затем шатко, будто пьяница, встал. Смерть прижал пальцы к лицу покойника и поднял ему веки. Труп вяло взирал на нас, а к прочей окружающей среде никакого интереса не явил. Он не спросил про шум с ярмарки. Не полюбопытствовал, почему он на кладбище. Не узнал своего растерзанного тела. Его смерть оказалась холодной и бесчувственной, словно машина изучила его, проанализировала, что он такое, и полностью его отвергла. Мне стало его жаль, и я ободряюще потрепал его по руке.

— Как мы его доставим? — спросил я. — Он к ходьбе не пригоден.

— Запросто, — ответил Смерть. — Придется лишь предаться одной из двух моих слабостей. — Он разгладил пропитанную кровью одежду, повернулся к трупу и взял его за руку. — Потанцуем?

— Что такое «потанцуем»? — тупо спросил покойник.

Приняв нашего клиента в объятия, Смерть принялся напевать мелодию, которую я тут же узнал: «Щекой к щеке», версия Билли Холидей[36]. Смерть даже напел несколько слов, удаляясь, пируэт за пируэтом, с поляны и танцуя дальше, по гравийной дорожке, не теряя ритма; так он доскользил до кладбищенских ворот. Двигался он с не виданным прежде изяществом, огибая зевак, словно ступал по воздуху, ни к кому не прикасаясь. Труп не годился ни в какое сравнение — то и дело спотыкался и оттаптывал партнеру пальцы, вскидывал склеенные руки невпопад, а то и просто терял ритм. Но усилий от него никаких не требовалось. Смерть вел танец, все бремя взял на себя.

Пара протискивалась в самые узкие просветы и плыла меж людьми и машинами так, словно тех не существовало. Она поворачивалась, вращалась и прыгала по дороге к Агентству, труп не улыбался, а челюсти его партнера замерли в азартной ухмылке. Мне оставалось лишь следовать за ними, и когда они наконец замерли на вершине холма в сотне ярдов от дома, мне еще пару минут пришлось их догонять.

— Он разваливается, — заметил Смерть. Подергал бородача у кистей и бедер, где отклеился скотч. Конечности едва держались вместе.

— Что такое «потанцуем»? — бестолково переспросил труп.

Смерть не обратил на него внимания.

— Думаю, с него в любом случае хватит. Помогите мне его донести.

Я подпер клиенту левое плечо, Смерть — правое. Труп извивался и дергался, бормотал и восклицал, но вместе мы сумели дотащить его по дороге до парадного крыльца. Усадив его на асфальт, Смерть взбежал по лестнице, отпер дверь в погреб и выскочил обратно. Даже не вспотел.

— Дальше я сам.

Я присел на изгородь и понаблюдал, как Смерть вскидывает груз на плечи и уносит его в темный подвал. Труп немножко поныл, но в уюте сумрака вновь затих. Когда Смерть вернулся, я спросил его, куда он положил тело.

— В Хранилище, — ответил он.

Три года моей влюбленности в Эми я чувствовал себя живее, чем когда-либо прежде — и после. И когда говорил ей, что люблю ее, — отвечал за каждое слово.

Вот каков был смысл этих слов: для меня имеет значение, жива ты или нет. Мне интересны твои занятия. Я верю, что ты меня не уничтожишь. Меня тянет к тебе физически, умственно, духовно, эмоционально. Я горжусь, когда ты знакомишься с теми, кого я люблю. Я утешу тебя и позабочусь о тебе, если ты заболеешь. Я буду спорить с тобой, потому что ты значима. Я буду ценить тебя превыше любых предметов, растений, животных и других людей. Я не буду ничего от тебя требовать и не выдвину никаких условий (в пределах разумного). Я пожертвую собой ради тебя, если необходимо, а также независимо от того, нравится тебе это или нет.

И я не жду, что ты ответишь мне взаимностью. Поначалу.

Поначалу я сказал ей это за месяц до того, как мы решили съехаться. Была весна, и мы стояли вместе под бузиной у реки, прячась от дождя. Я не смог удержаться. Капли падали в воду, вихрь дождя несся по деревьям — слишком романтично. Я смотрел на нее и думал:

Она — темная комната, где вечно горит одинокая свечка. Ее свет сияет, словно звезда, негасимо, чудесно и прекрасно, однако холодно и далеко. Она — смерч в моей голове, недвижимая сердцевина которого ждет, чтобы я ее отыскал. Она — глубокое темное море, и до самого морского дна я не донырну никогда. Но она споет себя мне, как поют птицы, и я стану слушать.

И я произнес это — естественным выдохом:

— Я люблю тебя.

Но все блекнет, и ничто не остается прежним.

До моей смерти — семь лет, и мы с Эми сидим у окна в кафе «Иерихон», отогреваемся после долгой холодной прогулки с луга. Мы пробыли вместе тридцать пять месяцев. Мы не смотрим друг на друга, предпочитая видеть грязную серую кашу снега и уличной мокряди.

— Просто что-то не то, по ощущениям, — говорит она, повторяясь. — Уже не то.

Я кивнул.

— Уже не то довольно давно.

— Что же осталось?

— Чего б тебе не принять меня таким, какой я есть?

— Не надо сарказма, — обрезает она. — Так или иначе, в том-то и дело. Такой, какой есть, ты не то, что мне нужно. И не был — последние три года.

— Чего же ты хочешь? — спрашиваю я.