— Переживу.
— Где будешь?
— Посплю на улице. Со мной такое бывало.
Она вновь дотронулась до моей руки, но убрала ее прежде, чем мне стало неуютно. Словно понимала мой страх.
Теперь уже слишком поздно
Останетесь невредимы.
Фраза Глада не давала мне покоя. Преследовала до конца смены, допекала мне, пока я переодевался, шла за мной по пятам к кладбищу.
Останетесь невредимы.
В позднем вечернем сумраке я опустился на колени перед могилой родителей. Весь день шел сильный дождь. Трава вокруг надгробия отяжелела от влаги, почва там, где влагу начало подмораживать, была холодна. Я хрустел руками и коленями по земле, от стужи немела кожа. Мне было все равно. Я довольствовался тем, что оказался рядом с отцом и матерью, в этом утешительном месте.
— Простите, что вчера не зашел, — сказал я. — Растерялся. Думал, вы б не хотели, чтобы я вас обременял… Я все забыл. Последнее время едва помню, кто я такой или кем был когда-то. Поэтому я и пришел, потому и разговариваю с вами. Вы помогаете мне помнить.
Ответа не последовало.
— Жаль, не рассказать мне вам все это лицом к лицу. Жаль, вам не сидеть здесь со мной в траве, под деревьями. Жаль, не сводить мне вас к себе в новый дом. Жаль, не показать вам, где я работаю, людей, с которыми познакомился, с единственным другом. Жаль, вам не рассказать мне, как вы себя чувствуете. Жаль, вам не поднять меня, когда я упаду. Жаль, вам меня не обнять.
Жаль, вам не помочь мне научиться ползать, ходить, бегать. Жаль, не побежать мне к вам, а вам не ждать меня у школьных ворот. Жаль, вам не улыбнуться при виде меня. Жаль, мне не коснуться ваших лиц. Жаль, нам не вернуться домой, не сесть, не помолчать. Жаль, нам не обняться, как в те поры, когда я не боялся. Жаль, вам снова меня не обнять.
Жаль, не сидеть мне у тебя в кабинете, не читать книг. Жаль, не услышать мне, как ты отмыкаешь замок. Жаль, не спать мне между вами, зная, что, куда бы ни повернулся, вы будете рядом. Жаль, не коснуться мне твоих волос. Жаль, не заболеть мне и не устроиться у тебя на руках. Жаль, не спрятаться мне и не ждать, пока вы меня найдете, зная, что непременно найдете, зная, что простите, зная, что, когда вновь меня увидите, — обнимете.
Жаль, не услышать мне вашего плача. Жаль, я не помню цвет вашей кожи. Жаль, не побежать мне с тобой по полю, не упасть в траву, не смеяться. Жаль, не тронуть ваших рук. Жаль, что и одной секунды вместе не достанется нам, чтобы вы могли прижать меня к себе, крепко-крепко, чтобы я ощутил, как вы любите меня больше всего на свете, и ничто никогда не разлучит нас.
Мне нечего было добавить. Усталый, я лег. Обнял холм и прислушался хоть к какому-то звуку снизу. Земля молчала. Хотелось рыть почву, пока не закровоточат пальцы.
И я подумал: пока был жив, худшее, что допустил, — отдалился от родителей. А теперь уже поздно.
Теперь уже слишком поздно.
Я вернулся домой и взялся паковать вещи — готовиться к выселению. Начал с одежды: восемь футболок, восемь пар трусов, две пары тренировочных штанов, две толстовки, две пары кроссовок, две шерстяные шапки — все черное. Закончил прочими пожитками — маленькой бутылкой водопроводной воды, одеялом, которым укрываюсь, когда сплю, и сережкой, когда-то принадлежавшей Эми.
Сережка напомнила мне о нашей последней встрече. Я тогда был другим. Во мне все еще полыхала радость воскрешения, и ее примитивная логика для ума ходячего мертвеца оказалась неопровержимой: я любил ее, пока был жив, и потому навещу ее после смерти.
Я очутился на пороге ее квартиры — на седьмом этаже жилого дома. Постучал, подождал. Из прошлого всплыли подробности обстановки. Кухня, коробка крекеров, книжный шкаф под слуховым окном. Эми целует меня, Эми улыбается мне на балконе, Эми привязана к кровати, ее муж рядом, нож — в дюйме от ее глаз. Я продолжил ждать. Говорил себе: она здесь больше не живет. Она меня не узнает. Она умерла. Она пригласит меня к себе. Она позвонит в полицию. Она захлопнет дверь у меня перед носом.
Ничего из этого не произошло. Эми открыла дверь — выглядела точно так же, как я ее запомнил. А следом она закричала.
И упала в обморок.
Я взял ее сережку, поднес к свету. Она крутилась и сверкала, словно жила своей жизнью. Маленький серебряный анкх на крючочке. Напомнил мне кулон Зоэ, который она носила на цепочке на шее.
Два амулета слились воедино, Эми и Зоэ слились с ними, переплелись с моими воспоминаниями. Я стоял у реки на темном лугу, смотрел на прекраснейший закат в моей жизни. Зоэ спросила, пили ли мы когда-нибудь кровь. Эми покачала головой и ответила: «Попросту что-то не то. По ощущениям». Мы стояли рядом на балконе с видом на площадь. Начался дождь. Эми сказала: «Останешься невредим». И я поскользнулся, перевалился через край и упал к себе в могилу — где терпеливо ждал, пока Зоэ поднимет крышку гроба.
Анкх перестал крутиться — все когда-нибудь замирает.
— Зоэ.
Я произнес ее имя вслух. Оно казалось мне волшебным словом — я молвил его, и изменилось то, как я о ней думал. Я признался в ней себе. Я в ней покаялся. Сказал ее воздуху, полу, четырем пустым стенам.
И звук упал в пропасть внутри меня и разбудил чувство, которое, думал я, давно умерло.
Действенное рвотное
Я тут же отбыл в Агентство.
Оказавшись на месте, заметил снаружи два автомобиля: потасканный «2-си-ви» Мора, набитый мелкими бурыми коробками, на каждой — предупреждение «Биологические отходы», и маленький черный «форд-фиесту» Глада, пустой, если не считать пары пушистых розовых игральных костей, свисавших с зеркальца заднего вида. Начинался дождь, я подавил любопытство и заскакал вверх по ступенькам. Опять поскользнулся на последней, дернулся вперед и стукнул головой в дверь.
— Ой, это вы, — произнес разочарованный голос. Я поднял взгляд и увидел Иеронима. Из швов у него на талии сочилась кровь. — Я думал, это Смерть. Сказал, что вышел всего на пару минут. Восемь часов назад. Думаете, он меня ненавидит?
— Нет.
— Меня все ненавидят. Никогда не говорят, как хорошо у меня все получается, не награждают за добрую работу, не говорят: «Может, выпьем с тобой сегодня, Иероним?» Думаю, их мутит… смущает… беспокоит мой большой мозг.
— Не ненавидит он вас. Он никого не ненавидит.
— Тогда почему с собой не берет?
Он надулся, потупив одинокий глаз. Дождь лил сильнее, а Иероним загромождал проход. Я ждал, когда он посторонится. Он не явил никаких признаков, что собирается. Я спросил, не мог бы он подвинуться, и он брюзгливо снизошел, присовокупив:
— И вы тоже меня ненавидите. Я бесполезный…
В прихожей стало значительно малолюднее, чем в предшествовавшие дни. Пара озлобленных трупов потрясала кулаками потолку и громко стенала; из немногих слов, которые я разобрал, получалось, что они жалуются на избыток света. Третий труп — обрубок без туловища, ног и рук, но с головой, стопами и кистями рук, стянутыми воедино нитками и скотчем, велел двум первым заткнуться.
— А чего сегодня без музыки? — спросил я.
— Кто-то сломал мой диск «Пляжных мальчиков», — заныл Иероним. Казалось, шорты-бермуды и кричащая гавайка подчеркивают его горе. Мне стало жаль его, и я легонько похлопал его по плечу. — А вот и главный подозреваемый, — добавил он, уковыляв в столовую и захлопнув за собой дверь.
Предполагаемым злодеем оказался Несыт. Его несло по коридору, как карманный смерч. На нем был черный костюм с белой рубашкой, придававшими ему вид изможденного пингвина.
— Рад опять вас видеть!
— Здрасьте.
— Глад послал меня вас ждать. Похоже, нет нужды. Я сказал ему, что вы уже, наверное, здесь, и был прав. Я часто прав в таких вещах. Готовы?
— Да.
— Великолепно! Следуйте за мной. — Он бодро хлопнул в ладоши и повел меня по коридору, в переход у лестницы и в коридор с дверями. Остановился у узкого входа слева, собрался постучать, и тут его озарило:
