Я продолжил обслуживать, но сосредоточиться не мог. Оценка обстоятельств путала мне мысли. Меня встревожило последнее заявление Глада: «Останетесь невредимы». Слова он берег, ему нравилось нагружать их смыслом, и я сомневался, что сказал он это просто для того, чтобы меня обнадежить. Намекал ли он на что-то? Может, это своего рода шифровка? Когда он сказал, что я останусь невредим, имел ли он в виду, что я вернусь в могилу? Он знал, что для неупокоенного гроб — воплощение безопасности… Но это означало бы, что мой поиск обречен — и я никогда не найду, чего мне не хватает, — и такое толкование меня расстраивало. Более того, в контексте его ободрения в обороте «что бы ни происходило с вами» слышалось нечто зловещее. Что именно со мной должно было произойти? И насколько невредимо это «невредим»? Означало ли это, что мне суждено переродиться — без этого ужасного ничто, угрызавшего мне нутро? Хуже всего: а не врал ли он? Он попытался отговорить меня от поисков, осторожно предупредив об опасностях, ожидавших впереди, — пока не понял, до чего я неколебим. Не решил ли он тогда скрыть истину, чтобы уберечь мои чувства?

У меня не было ответов ни на один из этих вопросов, и от троп, что они прокладывали в мозгу, у меня лишь разболелась голова. Еще важнее другое: они мешали мне работать, а этого довольно, чтобы перестать думать. Я заставил себя сосредоточиться на мелочах своей работы, гордиться эффективностью и точностью своих действий и приложить силы, чтобы окружающие не могли найти ни единого изъяна ни в чем, что я делаю.

И мне стало лучше.

Я погреб себя в работе. Отработал обеденный наплыв и дальше, дальше. Я так увлекся, что не вспомнил о назначенной мне начальником встрече, пока не оказалось слишком поздно.

Я постучал в дверь его кабинета в три пятнадцать. Сердитый визгливый голос пригласил меня войти. Я послушался и, войдя, сел.

Кабинет младшего управляющего был меньше, чем тот, что занимал его начальник. Такая же комната-коробка, примерно десять квадратных футов, с парой вдохновляющих плакатов по стенам, но без искусственного цветка в горшке и стол поменьше. Юноша некоторое время не отрывался от калькулятора — либо пытаясь нагнать на меня робость молчанием, либо из честного желания доделать текущую задачу. Я тем временем разглядывал плакаты. «Мысли по-крупному, действуй по-крупному», — гласила левая стена, более причудливое «Дорога в тысячу миль отменяется одним телефонным звонком» говорило с правой стены. Я задумался, диктует ли политика компании подобные ограничения дизайна, и тут управляющий глянул на меня и произнес писклявым голосом:

— Опять опоздали, Пальчик?

— Простите. Был занят.

— А мы все что же? — Возразить я не мог и потому помалкивал. Это дало ему возможность произнести речь, которую он либо готовил загодя, либо много раз выдавал по предыдущим поводам. Он встал и посмотрел мне прямо в глаза, после чего передумал и выбрал менее требовательное место правее моей головы. — «Бургер Бургер», — начал он с выражением, — мы собираем картофель с десяти тысяч полей по всему миру. У нас восемь фабрик, производящих шестнадцать тысяч тонн картофельных ломтиков в год. Там перебирают и выделяют самый подходящий картофель, соответствующий правилам компании. Его моют, отделяют от камешков, чистят, режут на стандартные ломтики, сушат, охлаждают, замораживают…

Слушать его лекцию мне удалось так же плохо, как произнесенную старшим управляющим. Я отключился и вновь обратился ко временам сразу после моей смерти. Я вспомнил.

Каменная плита. Рептильная вонь из ямы с аллигаторами. Израненное полуголое тело без боли, без дыхания.

Теплая рука прикасается ко мне, добрый голос произносит:

— Не бойся. Я здесь, чтобы тебе помочь.

Тусклы мои мертвые глаза, но вокруг сияние, как свет, который, как я верил в детстве, приведет меня в рай. Оно приближается, краснеет, обретает воплощение и облекается сильным жаром. Преображение продолжается, силуэт остывает и сгущается в существо, каких я никогда не видел прежде, не читал в книгах. Это чудовищное зрелище. Я хочу крикнуть, но губы у меня зашиты наглухо. Хочу закрыть глаза, но веки у меня пришиты нараспашку.

В одной из многочисленных рук зверь держит нож — длинный изогнутый кинжал с жестоко иззубренной кромкой. Толстая рукоятка сделана из кости, на ней вырезаны сонмы крошечных черепов. Лезвие блещет светом, как луна, отраженная в море. Это ритуальный нож, а я — жертва.

— Больно не будет, — говорит мне зверь.

Заносит лезвие высоко над моей грудью, и я, наперекор швам, распахиваю рот и кричу.

— …Подвергают их тридцати двум отдельным проверкам, вакуумируют в пластиковых пакетах, хранят на обширных холодных складах в ключевых точках по всему миру, а затем распространяют по мере необходимости в рестораны. Когда груз прибывает на место, наш персонал следует двадцати четырем пунктам инструкции, как распаковывать, готовить, жарить и солить, прежде чем подать продукт потребителю в течение трех минут после приготовления. — Он вновь глянул мне в глаза. — И в конце этого потрясающе требовательного и сложного любовного труда, в который вовлечены тысячи работников по всему земному шару, картофель оказывается у вас в руках… И тут начинаются наши беды. — Он театрально вздохнул. — Если хоть один потребитель уходит отсюда с чем угодно, кроме чувства глубокого удовлетворения, репутация «Бургера Бургера» запятнана, а ваши настойчивые связи с анархистами, намеренными учинять беспорядки, угрожают не только нашему имени, но и самому бизнесу — и вашей занятости. — Он схватил со стола стопку бумаг и потряс ими у меня перед носом. — Мы уже получили десятки жалоб относительно вчерашнего нежелательного инцидента, а после сегодняшнего ожидаем получить еще больше. Мы возлагаем ответственность на вас и ваших друзей. Попросту говоря, вы не цените свое место здесь и должны развивать свою карьеру в другом месте.

В мозгу сделалось пусто. Я не знал, что сказать, и в отсутствие содержательной мысли выдал мутный ответ:

— Странствие — свобода, — сказал я. — И лишь работа сковывает нас.

Младший управляющий покачал головой и отпустил меня со словами:

— Считайте это официальным предупреждением.

Снаружи меня ждала Зоэ. Она подслушивала за дверью. Увела меня к холодильникам и сказала:

— Не выношу этого хмыря. Кто-нибудь должен сунуть его головой во фритюрницу и подать на булочке.

— Он просто делает свою работу.

— Он отвратительный, злобный, тупой мальчишка. Повысить его в должности — все равно что выдать младенцу топор. И он теперь угрожает тебе увольнением! — Она заглянула мне в глаза — с вертикального расстояния примерно в два фута. — Ты тут один мне нравишься. Ты уйдешь — я тоже уйду.

Я относился к ней как к почетному ходячему. Как она одевалась, как физически выглядела, какие у нее были особые жесты, общий настрой, склонность к одиночеству — все могло намекать на недавнее воскрешение. Она, конечно, была живцом (никаких иллюзий у меня на этот счет не имелось), но ближе мне, чем кто бы то ни было.

Мы с ней много разговаривали. Не помню, месяцы или годы, поскольку события слипаются позади меня в единый бугристый комок времени, но разговоров состоялось изрядно. Если удается привлечь и удержать внимание ходячего, из него получается хороший слушатель, а Зоэ я слушал часто. Она рассказывала мне о своем одиноком детстве, разведенных родителях, сверхнормальных молодых людях, сверхстремных молодых людях, о страсти к абсенту, серебряным украшениям, авиакатастрофам, Шелли, черному лаку для ногтей, Лавкрафту, бархату, сигаретам «Мальборо», вампирам — и еще сотне других названий, веществ и мыслей, какие не значили для меня почти ничего.

Но последние несколько дней сложились иначе. Она слушала меня. И это продолжилось.

— Меня в пятницу выгоняют с квартиры, — сказал я.

— Ужас какой!