Чем был порою грустно недоволен,
На что смотрел наивно свысока,
Я вспоминаю с трепетною болью
Из своего сегодня далекá.
Изба глазком из зарослей сирени
Поблескивает. Варит в чугунке
Картошку мать в печи. Открыты сени.
Скворец подстилку щиплет на телке.
Катух плетневый, глиною обмазанный,
Погребица, корыто, стог – за ним
Лопух, похожий на большую вазу,
В нем тени зыблется густая синь.
И куры с петухом о чем-то мирно
Гуторят, не в пример и воробьям,
Как соты, их соломенные дырки,
Снуют, на все подворье шум и гам.
А мне годочка три или четыре,
На хворостине скачу – казачок!
Хоть ровно промеж ног давнишний чирей
Преподает мне каверзный урок.
Да я уж слишком увлечен «войною»,
Чтоб уяснить мотивы шишки той.
За лугом, за Ярыженской горою,
В Филоново шел настоящий бой.
Потом, когда сознаньем повзрослел я,
Узнал, что в том бою отец погиб.
В той стороне восток был темно-серым,
И к небу красный дым горбом прилип.
А бабушка махала шалыжиной,
Когда с крестами самолет летел,
Кричала: «Проклятущая вражина!»,
А летчик из кабины вниз глядел
И склабился, высовывая палец
Наружу, хохотал: «О-ля-ля-ля!
А скачущий на хворостине мáлец,
Рабом он будет с Покрова моя!»
Нo тут зенитки бойко лупанули
И врезался в солончаки фашист.
Перекрестилась бабушка, смекнула:
«Уж больно, погляжу, ты был речист!»,
Случалось, что в войну денек лучист!
