«Живу в материнской избе…» Живу в материнской избе? Но нет материнского крова, А крова основа – корова Да кости ее в ковыле. Созревшим дышу чабрецом, Нарвал, где останки буренки, На Песках, на бросовой кромке, Вблизи с нелюдимым кустом. Он сторож кладбища сего, Хотя безоружен, но грозен, Сам с виду застенчиво-розов (Тут череп, как омута дно!), Он ветру шуметь не велит, Он гонит назойливых пташек И вслед им рассерженно машет И жалобно после скулит. Порой я сюда прихожу, Где кости кормилицы Зорьки, И куст уважительно-зорко Глядит, ждет, чего я скажу. А я помолчу и иду Околицей дальше пустынной, Как будто бы с мамой и сыном, И в сердце не чую беду. А наша избушка… Ее Продлится пусть век в песнопенье, Где жизни бессмертно теченье И призрачно горе мое. «Я иду. Никому я не нужен…» Я иду. Никому я не нужен. И мне тоже не нужен никто. А желанна зловещая стужа, Она в поле и в душу метет. Одичал я в сиротстве российском, Я отбился от кровных основ, Самозванно явившись «мессией» Средь пустынных могильных холмов. Что ищу в этом замкнутом круге? Что хочу? Что легко обещал? Но в упор мне ударила вьюга, Что имел я, тотчас потерял. Мать и сын мой в безмолвии неба, Зрит их, плачет трава-мурава. Темный голос с издевкой: «О, лепо! Замутилась его голова!» Замутилась и в стынь окунулась, Будто прорубь, бездонная ночь. И судьба потаясь отвернулась, Ей самой даже стало невмочь. Тянет жилы постылая мерзость. День уходит. И сникнет второй. Поле жизни под снегом померкнет. Кто вздохнет над пропащей душой? «Реальность – грубая надстройка…» Реальность – грубая надстройка, А кровля – плесень горбылей. Стол. И окурок. Кучно строки. Лицо подсолнуха желтей. И это все неприхотливость, Ни боль, ни сладости озноб. Штрихом мелькнуло и простилось… С ухмылкой вяло чешешь лоб. А тут совсем загадок нету (Иной под шкурою медведь!), Коли под кроной столько света, Увидишь – можешь умереть! И я поэтому на равных С березой рядышком стою, И в душу речь струится плавно, И молча я благодарю. «Как жил – так и живи!» – вещает. И я с дороги не собьюсь. Всю землю не объять большую, К тебе я кроной обернусь. И мать во мне ты угадаешь, Ее прояснятся черты. Кто слеп, поэму им подаришь Благой реальной красоты. «Помолился на кукушкин плач…»
Помолился на кукушкин плач, Повздыхал у траурной сирени, Никому в округе не палач, Свет не заслонял своею тенью. Лобызаться ни к кому не лез, Проповеди не читал блаженно. Обегал сторонкой меня бес, Хохоча с издевкой оглашенно, Мол, ни там ни тут я не обрел Ни тщеты, ни злата отвращенья, Налегке босой полями шел, Улыбаясь птицам и растеньям. И пустой всегда была сума, Хоть на дне б нечаянный орешек. Всякого словесного дерьма Слышал от того, кто с красной плешью. Были средь людей ему сродни, На виду они рога носили Ночи напролет, а также дни На худое прилагали силы, Превращали в тлен цветущий лог И дома от душ опустошали. Я их желчь натужно превозмог, Мне молитвы крепость придавали. Возвращал я к жизни цвет земли, Воскрешал людское оживленье. Урожай просил я у зимы, А у лета – песен, вдохновенья. «В диких сумерках, нависших…» В диких сумерках, нависших Грязной, льдистой бахромой, Над овражной черной нишей, Над корявою рекой Я сиротски потерялся, Заблудился, как навек, Мне попутчиком назвался Меланхольный бледный снег. Но он выдохся уж вскоре И отстал, совсем исчез. Разделить со мною горе Не согласен даже бес. Я все дальше удалялся От оконцев и стогов, Где я рос, грустил, смеялся, Много знал хороших слов. Пo-особенному солнце Грело. Но позвал большак, Дабы жизнь познал до донца, А судьбу зажал в кулак. Не познал я жизнь до донца, Не зажал судьбу в кулак. И не греет больше солнце, Как чужой, молчит большак. «…И вот повалена сосна…» …И вот повалена сосна, И из тайги ее везут. И с этих пор моя она — Награда за упорный труд. За жизнь. За испытанья. Боль. И за надрыв души. До неба распахнется дол, До праведной межи. Распилят дерево на гроб, Мне в нем уснуть навек, Сосновый запах будет, чтоб Земных не позабыл я вех И то, что был я человек. |
