«Стариковские длинные ночи…» Стариковские длинные ночи, Снов раздерганных жуткий бедлам, Разорвете вы душеньку в клочья, Но я вас никому не отдам До последнего сладкого вздоха, До улыбки — ей вечною быть. Я не скрою, что с вами мне плохо, Зато знаю, куда надо плыть, По какому разлучному кругу, Где ни боли, ни чувств, ни беды, Только плачет предсмертная вьюга На виду у сиротской судьбы. «Снег неглубок, и чернобыль…» Снег неглубок, и чернобыль На нем сурово обозначен, Как древности скупая быль, О коей уж никто не плачет. Ан плакать некому, увы, На много верст, до края неба — Скулящий вопль сухой травы, Его сейчас услышал где бы?! Отбился рьяно от шоссе, Побрел искать плетни и хаты. Я бормотал: «Ушли не все Под холмик смурный и покатый, Остался кто-то там живой Меж звездной моросью и почвой По крови, по душе родной, Как я, судьбою опорочен». «Я уеду, может быть, сегодня…» Я уеду, может быть, сегодня, Может, завтра. Может, навсегда. Даже если будет непогода Иль случится гневная беда. Ничего меня уж не удержит, У крыльца не схватит за рукав. Поздняя исполнится надежда — Нажито в достатке много прав. Собираю сумку исподвольки, Самое насущное кладу: Карандаш, бумаги белой дольки, Все, с чем в дни текущие в ладу. Не забуду захватить таблетки, Ими хоть воспользуюсь навряд. И на память от калины ветку С корешком, «ТАМ» чтобы вырос сад! Собираюсь, могучусь, вздыхаю, Сяду сам на краешке стола — Если кто-то планы разгадает, То мои порушатся дела! «Пред ликом чистого листа…» Пред ликом чистого листа, Пред ликом Светлого Христа Я жизнь провел в уединенье, Не покидало вдохновенье В суровом бытие моем, Я страстью был одной влеком — В строке молитвенной воспеть, Восславить равно жизнь и смерть. Я скудость хлеба и жилья Не отвергал, как и земля, — И ропот, и огонь грозы, И зной в полдневные часы, И хмарь предзимняя – в упор, Поземки придорожный сор. Стихии жесткие природы Мой разум не смущали сроду, Я на сближенье к ним шагал, Как божий дар их принимал. Я возвращался в угол свой, Покойной представал душой Пред ликом чистого листа, Пред ликом Светлого Христа. Я в город мчусь в вагоне
He принимаю я душою город, Недужное обличие в дыму, Вконец же поутратив свою гордость, Я умирать притопаю к нему. Не оттого, что будет там могила Наряднее, в ряду крутых персон. Я живописные утрачу силы, Возобладает медленный уклон Невольный – больше сельщине не нужен Творец куплетов складных! «Не маячь, Как вяз сухой, уйди с дороги, друже, Уж так и быть, дадим тебе калач Из новой ржи, фуражку нахлобучим На голый череп, подтолкнем – прощай! Нам самогонку пить гораздо лучше, Чем лепестковый безобидный чай!» Мне прочитают проповедь сурово, Без скидок – ибо сам я коренной — Те люди, кто не видели корову, Не просыпались с раннею зарей. Приспособленцы – таково их имя, Сброд всякий из неведомых краев, Губители земли и речек синих И алчные грабители даров Донскoй природы. Ратовать? Бороться? Вовек поэт не отступал. И страх Ему неведом. Но в стране поется, Звучит иная песня на устах. Она о чем? Она – рычанье, стоны И вопли замогильные! Ей-ей! И вот уже я в город мчусь в вагоне Средь опустевших, брошенных полей, На встречу не надеясь с малой родиной. Да и она не думает о том. А были, были мы когда-то гордые И дорожили хлебом и стихом. Колеса, будто кости перемалывают, И кажется, расколется окно, И родина, та кровная, та малая, Влетит, чтоб быть со мною заодно. «Уж лишний раз из стен не вылезаю…» Уж лишний раз из стен не вылезаю, В окошко выгляну – и тем доволен я. Пишу стихи, скульптуры вырезаю. Кота поглажу. Пушкина читаю. Жене скажу притворно: «Болен я». Тем самым ей я нанесу обиду. «Ну ладно…» – соглашаюсь. И в рассеянности Напяливаю треух и зимнее пальто. И выхожу. А с неба летний дождик сеет, Земля парит, духмяное тепло Струится ощутимо и блаженно. Из-под стрехи выглядывает воробей, Во взоре глаз – смородинки две нежные — Мне пожеланье, чтоб я был храбрей. Чтоб в темь не забивался, не смущался Своей нескладности и бледности лица. Чтоб с одиночеством больным расстался И в духоте жилья не ожидал конца. Философ-воробей, собрат потешный, равный, И я ведь, как и он, непризнанный певец И колгочусь впотьмах неведомом бесславье, Для тонуса заваривая в чугунке чабрец. Конечно, я треух, пальто в чулане сброшу, А валенки швырну под самый потолок — Пусть срок свой знают, ждут свою порошу. Затем с крыльца подростком в лужу – скок. Я с этих самых пор не стану жить укромно, На пару с воробьем перепоем синиц! |
