«Я занемог. Возможно, от стихов…» Я занемог. Возможно, от стихов, А может быть, повинны мои годы. Я не ропщу – был к этому готов, К любой, что называется, погоде. Лежу, прикрывшись книгой, как щитом, Читать ее совсем желанья нету. Себя мне жалко, в горле горький ком, А вдруг осталось жить чуть-чуть поэту? Но не идет жена, чтоб посидеть, Порасспросить, как чувствую себя я. Тогда б не захотел я помереть И перестал безвольным быть и слабым. Тепло ладони я впитал бы лбом, Душой – ее загадочное пенье И погрузился, радугой влеком, Я в невозвратные бы сновиденья. «Безделье непонятно мне…» Безделье непонятно мне: Какого цвета или формы, То ль наверху, то ли на дне? Его так держат? Или кормят? Откуда? И куда? Зачем? И наказание? Награда? Кому-то одному? Иль всем? Молчание оно? Тирада? Сокройся! Я тебя не знал, И знать тебя я не намерен. Я спозаранку нынче встал И, будучи привычке верен, Спираль движений закрутил До основанья, до упора. На все и вся в достатке сил И молодецкого задора. До поздней ночи пахота Непререкаемого действа — Моя священная черта. От жизни никуда не деться. «Опять я захандрил. Кому бы мне поплакаться…» Опять я захандрил. Кому бы мне поплакаться? Нет рядом никого, хотя б кто повздыхал, Ободрил, мол, тебе от мира рано прятаться И забиваться в свой таинственный подвал, Где срублен крест тобой, сколоч′ен гроб искусно, Сосновая смола, как ладан, в ноздри бьет. И тут же в уголке подгнившая капуста, На радость червякам, никто не уберет. Сказал бы, подсказал и указал: вылазь-ка Из темени на свет – он божий по сей день, Какой-то человек, кой не могущий сглазить, Окурок непогасший швырнуть украдкой в сень. Нет, из подвала я не выйду и не выползу, Имущество свое не брошу – крест и гроб, Общаюсь с ними я и с униженьем «выкаю», С усмешкою незлой ладонью глажу лоб. «Дошел до ручки он, в Ложки отправить срочно!» — Народец там орет, где сроду благодать, Где белый свет и тот немыслимо порочен, Где оборванцу-страннику ну нечего подать. Я слушать не хочу, кто озабочен мною, Их заповедь: «Умри сегодня… завтра я!» Я им в дыру седой мотаю головою: «Пораньше бы пришли… А сейчас уже нельзя! Среди мышей и крыс дождусь я в небо визу. И эта мысль моя, ей-богу, не темна. Была вся жизнь моя нечаянным сюрпризом И тем же в эту ночь закончится она». «Ощущение странного состояния…»
Ощущение странного состояния Стало повторяться ежечасно. Может, это потеря сознания При относительно разуме ясном? Может, это незнакомая болезнь, От которой исцеления нету? Словно голос внутри: «Выше не лезь, Ведь тут скоро не будет света, Ты не останавливайся, небо проломи И хватайся за звезду, что крупнее. Увидишь воочию молнии и громы́′ И Того, Кто всея мира сильнее. Молнии и громы не тронут тебя, Они, как котята, прижмурятся, Заюлят поодаль, край тучи теребя, Роняя ком влаги для лужицы. Ни спиною, ни боком не становись к Нему, Подгребай рукой, что свободна, Ибо манит тебя к вселенскому дну, Ведь земля для тебя непригодна! Удалилась она… А была ли? Да нет! Люди… дым… бесовщина… Tо небыль. И душевная боль, как неверный рассвет. Возвращайся туда, где ты не был». «Сегодня видится мне лишним…» Сегодня видится мне лишним Все, что ушло в глубины лет. Такой же одинокий, нищий, Несостоявшийся поэт. Единственное обретенье — Без колебаний и потуг Теперь я верю без сомнений: Жизнь – замкнутый извечно круг. И из него уже не вырваться, Чтоб мир неведомый вдохнуть. Эвон глубоко яма вырыта… Иконка осенила грудь… И – отпевание недолгое. И – неуклюжий крест. И плеск Вина. Буханка, сало волглые. И куполов зловещий блеск С тем ожиданием бессмертным Несчастных жертв. Могил. Крестов. Как колокол звучит размеренно — Он насчитал мне тьму грехов. А я на лучшее и не надеялся, Мне лучшее – в гробу лежать И слушать плач Великой Девы. И в оправдание – молчать. Изгнание Провожают из Елани Власти бедного поэта: Вот тебе, мол, кони-сани, По пороше свежей ранью Ты катись по белу свету! А назад не будет хода — Мы следы твои сничтожим, Мы тебя не вспомним сроду И всему внушим народу, Что бездарен ты, ничтожен. Мы на площади центральной Казнь устроим твоим книгам. Не морально-виртуально, А, сказать, с прикидом дальним — Дабы ты визжал и сигал… Мы костер устроим жаркий, Выльем полведра бензина — В тризне этакой не жалко! Ворошить начнем мы палкой, Колотить огонь дубиной И кружиться хороводом, Упокойный петь стихарик: «Этот тип нам неугоден, Обзывал он нас: уроды, Дуроломы, хамы, хари! Много нам попортил крови, Он мешал нам хапать, грабить, Жить в России нашей новой, Маскируясь божьим словом, Тех времен не помнить грабли! Мы ведь кто? Мы – демократы, Мы свободу любим действий, Презираем избы… латки… Мы в стальных жилетах-латах, С нами шутки плохи, дескать! Деньги, что наворовали, Магазины и хоромы, Земли, лес, озера, дали — Все, что мы к рукам прибрали… «Нет приема против лома!» — Так внушал пиит несчастный, Баламутил и ершился, Попадало ему часто От локального начальства, Но не внял… И – снова бился! А сегодня провожаем, Изгоняем (опыт в деле!), В сани мы его сажаем, От души ему желаем Околеть в степной метели!» |
